- Ты, выходит, поручил кому-то за ним следить, - сказал сын глухо.

- Я не стал бы тебе ничего советовать, если бы ничего не знал. Мои поступки не продиктованы злым умыслом.

Ты мой единственный сын. Я тебя уважаю, люблю... и, надеюсь, сумею это доказать. Ты попался в ловушку сновидения. Гари не может дать тебе то, чего ты втайне ждешь. Ты должен проснуться.

- Я ничего дл я себя не жду, - сказал сын.

- Ты очерствел душой, Матье. Ты теперь взрослый. Что я должен о тебе думать, если ты в моем присутствии лицедействуешь, изображая аскета? Аскета в плане желаний... Ты полагаешь, у меня нет жизненного опыта? Напрасно: я-то хожу по улицам с открытыми глазами. Я сам когда-то получал уроки от жизни, и очень жесткие. В подростковом возрасте у меня не было друга-ровесника, которого я любил бы или мог полюбить. Но мой младший брат, он имел такого Другого: товарища, с которым его связывали тайны молодой жизни. И пусть сам я жил увлечениями иного рода, от меня не укрылось, что бывают и такие переживания - чувства, основанные на очевидном подобии двоих... на их согласном звучании, консонансе. Однако между тобой и Гари консонанса давно нет. В твоих ушах та музыка еще звучит; однако вне тебя она смолкла. В этом и состоит обман.

- Я знаю Гари. Он меня не обманывает. Сообщения твоих осведомителей лишь подтверждают то, что я и так знаю. Гари устроен иначе, чем я. Недоумение, тревога по этому поводу - таковы твои реакции, не мои.

Матье говорил невыразительно, как если бы спал или находился очень далеко от отца. Но потом поспешно, с преувеличенным нажимом прибавил:

- Я ему предан. Я люблю его. Таким, какой он есть. Я не хочу, чтобы он менялся.

- Нет-нет, Матье! Ты любишь свою любовь к нему... отошедшую в прошлое... а вовсе не его самого! Любишь... все еще... раскрошившееся великолепие своих пубертатных переживаний! Прошлое! А не конкретного человека. Ведь не могу же я поверить, что ты безумен. - Директор пароходства смахнул пот со лба, вскочил на ноги, наполнил бокал, выпил.

- Почему ты сейчас настроен против Гари? Ведь раньше, когда мне было пятнадцать, ты поощрял нашу дружбу... или, во всяком случае, не запрещал. - Голос Матье опять стал невыразительным.

- Тогда... - Директор пароходства на мгновенье запнулся, подумал, продолжил:

- Тогда... Это - запутанная, ветвящаяся история. Мне пришлось бы начать издалека, захоти я вспомнить ее во всех подробностях. Одной фразой не объяснишь, почему я тогда одобрял эту твою... дружбу с Гари - эту неравную, к тому же неравномерно пробуждавшуюся у вас двоих взаимную склонность. Сам я в то время переживал смутный период. Тебя-то я и тогда любил, как любил всегда. Я полагал, что ты лучше, чем я, - видел в тебе подобие своего младшего брата. А поскольку брат имел друга... мне казалось нормальным, что и ты... Прости, меня куда-то не туда занесло. Я тогда вообще не размышлял, иначе пришел бы к другому выводу. Ведь, что ни говори, брату досталась стремительная судьба, короткая жизнь. Такого я тебе не желал. На меня, может, просто повлияли слова одного несчастливого человека, которому я обязан чуть ли не всем, что имею: богатством, свойственным мне образом жизни, знаниями, внутренней свободой. Я имею в виду директора пароходства Маттисена. Моим отцом он не был. Вопреки утверждениям некоторых. К моему рождению никоим образом не причастен. Но я, когда выбирал для тебя имя, думал о нем. Так вот, он любил наблюдать за людьми и часто повторял: «Из мальчика, в трудный период взросления ни разу не пережившего чувства безусловной преданности товарищу, кем бы этот товарищ ни был, - из такого мальчика никогда не сформируется настоящий мужчина». Эту фразу, конечно, можно принять, но в ней можно и усомниться.

Директор пароходства умолк. Он смотрел сейчас назад, в прошлое. Картины, которые он видел, смешивались, разрушали одна другую, снова - словно призраки - возрождались. Он застонал.

- Мой дядя Фредерик, твой младший брат, совершил самоубийство, - сказал Матье.

- Да, - ответил директор пароходства. - Я ревновал к его другу. Завидовал им обоим. Внезапно все кончилось. Ибо этот друг умер. Неожиданно. Не знаю, от какой болезни. Когда брату сообщили о случившемся, он лишь незаметно вздрогнул. Он был к такому готов. Не уронил ни слезинки. Сразу ушел. Явился в дом, где произошло несчастье, и попросил, чтобы его оставили наедине с мертвецом, еще лежавшим в постели. Просьбу уважили. Через несколько секунд раздался резкий звук, выстрел. Присутствующие в доме приняли его за уличный шум. Но брат мой так и не вышел из комнаты. Позже люди увидели: он сбросил с себя всю одежду, а на умершем разорвал рубаху, чтобы омыть грудь друга своей теплой кровью.

- Их похоронили вместе, в одном гробу? - робко спросил Матье.

- Что ты себе вообразил! Конечно, нет. То, что они лежали друг на друге, люди во внимание не приняли. С мертвых смыли кровь - украшение, которое бы их умиротворило, - как если бы она была грязью. Только мой отец повел себя правильно. Он настоял, чтобы два гроба поместили в одну могилу, рядом. Добиться этого оказалось нелегко, ведь теперь в семейной усыпальнице Бренде покоится, истлевает юноша из другого семейства. Прежде чем такое стало возможным, мертвеца изгнали из собственной семьи, сочли недостойным... И только поэтому доброхотам не удалось полностью растоптать права семнадцатилетнего человека.

- Ты рассказываешь такую историю. Ты не говоришь, что она извращенная или болезненная. Почему же тогда ты против Гари или - против меня?

- Я не против Гари. И не против тебя. Однако к вам эта история не относится. Может, у вас и было что-то подобное, но - в прошлом. Эту историю вы оба переросли, хотя бы потому, что остались в живых. То, что происходит между вами теперь, - другое. Но ты этого не желаешь признать. Потому, кстати, ты и кажешься опустившимся, каким-то скукоженным. Гари живет, ты же только видишь сны. Но Гари не мой сын. Забочусь я о тебе. Приведи ты в дом, с улицы, мальчика или шлюху, я бы смирился. Но эта стена вокруг всего живого в тебе, эта ненормальная отгороженность от жизни, обусловленная лишь тем, что в твоем воображении продолжает жить уже не существующий Гари... - такого я решительно не намерен терпеть.

- Я тоже не аскет, - сказал Матье высокомерно.

- Догадываюсь, о чем ты. Но человек в твоем возрасте уже не бывает таким достойно-самодостаточным, каким ты, очевидно, видишь себя.

- Я ведь не ощущаю на себе разрушительного воздействия каких-то таящихся во мне сил. Не испытываю того особого стыда, что мучал, к примеру, Клейста или Гёльдерлина. Не жалуюсь на судьбу, как Микеланджело, не становлюсь, в отличие от X. К. Андерсена, обидчивым и готовым обидеть других. Не собираюсь кончать с собой. Я свободен, и я вполне удобно в себе обустроился. Я знаю, что моему другу Гари нравятся девушки и что он им нравится. В моем же понимании удовольствия не сводятся к этому. Чего ты от меня требуешь? Я спокойно жду своей дальнейшей, будущей жизни. Что уж такого предосудительного находишь ты в моем поведении?

- В том, что ты сказал, лжи не меньше, чем правды. Да и скромной твою речь не назовешь. Поскольку сейчас ты страдаешь, тебе придется проснуться.

Глава пароходства поднялся, взял бокал.

- Давай выпьем, Матье, чтобы твое возбуждение хоть немного улеглось. Попробуем начать разговор еще раз, с другого конца. А то мы вот-вот потеряем красную нить. Сперва от души расслабимся, выпьем. Бутылку - эту, по крайней мере - давно пора осушить, - Он выпил за здоровье сына, снова наполнил бокалы, предложил Матье чокнуться. Они чокнулись, выпили. Потом Клаус Бренде заговорил. Он приобнял за плечи сына, повернувшегося к нему спиной, погладил его волосы.

- Матье, - сказал осторожно, - в твоих с Гари отношениях что-то должно измениться. Должна быть найдена мера, соответствующая реальности - неподдельной реальности. В твоей душе должно освободиться пространство - и для других людей, помимо него, и для новых переживаний. Ты должен оторваться от детства. Жертву, которую ты приносишь, он более не принимает. Ни один из вас двоих не умер в семнадцать лет. Пойми же, что соединявшая вас верность израсходована. Всегда прав закон жизни, закон ее натянутого, как лук, стремления к цели - а не тот бред, к которому ты прикован.