Привратник взял его за руку. И поначалу потянул за собой. Но когда тьма за аркой стала непроглядной -створка ворот, мягко качнувшись, со скрипом захлопнулась,- оба уже шагали, шаркая ногами, рядом: как старые друзья. Матье доверял голосу своего провожатого, знал, что тот его предупредит о ступеньке или о неровности почвы. А если Матье все же споткнется, сильная рука, мягко сжимающая плечо, не позволит ему упасть. Привратник, похоже, и направление выбирал верное, несмотря на темень,- что очень удивляло ведомого, ибо сам он не различал ничего, кроме лишенной ориентиров черноты. Наверняка имелось предписание, запрещающее включать здесь карманный фонарик, - и соответствующее обоснование, не всем доступное. Матье попытался найти в себе хоть какую-то мысль, вызвать воспоминание. Ему это не удалось. Страха он не испытывал; но и ничего хорошего не ждал. Он уже не помнил, как оказался в этой тьме.
Привратник велел ему остановиться, разомкнул охранительное кольцо своих рук. Матье услышал, как тот сделал еще пару шагов. Потом - скрежет поворачивающегося в замке ключа. Провожатый нажал на дверную ручку. И через приоткрытую дверь хлынул свет.
Невыразимое ощущение счастья овладело всем существом Матье. Свет, ослепивший его, был не резким, а матовым, теплым. Не пришлось даже зажмуривать глаза. Он шагнул к двери. И увидел стоящего на пороге привратника - роскошно сложенного, с золотыми, как у адмирала, лампасами, с прямой осанкой, рука у околышка фуражки...
- Здесь мы попрощаемся, - сказал привратник. - Я останусь внизу. А вам следует подняться по лестнице.
Тот, к кому он обратился, потоптался на месте, размышляя, давать ли чаевые; сунул руку в карман, понял, что денег у него нет, покраснел.
- Вам следует подняться по лестнице, - повторил привратник.
Смущенный Матье нерешительно сделал несколько шагов и очутился в просторном вестибюле. Он хотел еще о чем-то спросить осанистого служителя, извиниться перед ним; но дверь захлопнулась.
- В том другом доме мне тоже пришлось бы подниматься по лестнице без чьей-либо подсказки, - мелькнуло в голове у покинутого.
Потом он полностью переключил внимание на то, что увидел.
Сперва он рассматривал лампу. Трехрожковой светильник с тремя свечами, горящими живым красноватым пламенем; латунный остов украшен шлифованными подвесками из дымчатого свинцового хрусталя: они сверкают и придают свету радужное сияние.
Вестибюль в плане представляет собой вытянутый восьмиугольник. Лестница на верхний этаж - витая, располагается в глубине помещения. Еще одна лестница спускается вниз; ее деревянные перила так же богато украшены резьбой, как и у лестницы, ведущей вверх; поэтому кажется, будто ты находишься не на плоской поверхности. Стены покрыты тонированной орнаментальной лепниной, как если бы дом возводил архитектор эпохи барокко.-----
У Матье потеплело на душе. Не считая входной двери, никаких других отверстий в стенах он не нашел. Он хотел проверить, заперта ли дверь за его спиной; но, подумав, решил, что лучше не надо.
Не спеша поднимаясь по лестнице, он уже не испытывал никаких сомнений, что бы ни ждало его наверху. Только удивлялся, почему сердце стучит так ровно - будто ему, Матье, больше и ждать-то нечего.
Бурдюк из мертвой кожи, и тот не мог бы быть равнодушнее, чем его живое тело.
Верхний вестибюль походил на нижний вплоть до мельчайших деталей. Здесь тоже была только одна дверь... и лестница точно такая же; Матье даже засомневался, а двигался ли он вообще. Чтобы узнать это наверняка, он открыл дверь, через которую (если всё было во сне) проник в дом.
Однако не чернота хлынула ему навстречу - а тепло, ароматы, свет, преломленный золотым и живописным декором. Матье увидел праздничное, богато обставленное помещение; но главное - красивого мальчика, грума в серой униформе.
Грум поклонился, взял шляпу Матье, махнул рукой, указывая дорогу, и сказал звонким чистым голосом, будто ему не исполнилось и пятнадцати:
- Добро пожаловать, мой господин!
Матье не удивился; он с симпатией посмотрел на приятного мальчугана.
- Как тебя звать? - спросил.
- Франц, мой господин, или Ослик; так меня тоже называют, потому что я всегда одеваюсь в серое.
- Я здесь чужой... Ослик это хорошее имя, - сказал Матье. И замолчал; он смутился, почувствовав, что нуждается в помощи. Повторил негромко: - Я здесь чужой.
- Понимаю, мой господин. Положитесь на меня. Я буду все время рядом, чтобы вы не сделали ложного шага. Впрочем, никаких правил в этом доме нет. Каждый ведет себя, как ему нравится. Можете в качестве приветствия протянуть мне руку, или поцеловать меня в губы, или расстегнуть на мне литовку[50]. В зависимости от того, чего вам захочется или что придет в голову. Возмущаться никто не станет.
Матье не ответил. Он рассматривал мальчика. «У него в самом деле красивый рот», - подумал. Но потом он решил, что красивей всего пышные золотистые волосы, на которых серая каскетка сидит так косо, что остается лишь удивляться, почему она не падает с головы: ведь никакой ленточки не видно. Внезапно почувствовав прилив нежности, Матье дотронулся до волос.
- Вы уже кое-чему научились, мой господин, - сказал грум. - Делайте все, что вам взбредет в голову. Только гладьте меня энергичнее... как настоящего ослика.
Матье задумался, что на это можно ответить. Он увидел, как светлые глаза мальчика радостно вспыхнули, словно огонь, если на него подуть, - но тут же опять погасли и сделались серыми, как пепел.
- Жаль... такая миловидность быстро отцветает, - Матье сказал это очень тихо.
- Уже отцвела, мой господин, ибо вчера она была миловиднее, позавчера - еще миловиднее, а два дня назад - миловиднее намного; и так далее, началось все много месяцев назад...
- Нет, - прервал его Матье, - ты и сейчас очень хорош собой.
И снял пальто.
- Вы тут многому научитесь, мой господин, - сказал грум, принимая пальто, и понес его в соседнее помещение.
Матье стоял в одиночестве на натертом до блеска паркетном полу. Он повернулся вокруг своей оси, медленно, - чтобы поточнее рассмотреть, куда, собственно, попал. В первые минуты пребывания здесь он заметил только обилие золота и разноцветье красок: потому что сразу отвлекся на красавчика грума, так что общая картина осталась в его сознании незавершенной; теперь же он увидел, что на обтянутых ситцем стенах висят большие полотна, от потолка почти до самого низа. Пейзажи с преобладанием зеленых, охряных и голубых тонов, в великолепных золоченых рамах. Перед картинами стоят обитые синим шелком банкетки на точеных позолоченных ножках. Люстра с подвесками - еще роскошнее и больше, чем в вестибюле - освещала это помещение.
Матье хотел было сесть на одну из банкеток; но тут вернулся грум Ослик. Матье только теперь заметил светлый пушок над полными, как бы припухшими красными губами мальчика: это соблазнительное двуединство болезненного роста и завершенности; и улыбнулся.
- Я хотел бы взглянуть на твои руки, - сказал он внезапно, - лицо твое я уже знаю.
Мальчик подошел и показал ладони; сперва с внутренней, потом с тыльной стороны. Матье внимательно их рассматривал: взял в свои, подержал, стал поворачивать налево и направо.
- С тобой можно иметь дело, - сказал он наконец. - У тебя хорошие руки. Маленькие, приятные на ощупь, простой и красивой формы... не слишком длинные и не слишком грубые.
- Вчера они были приятнее, мой господин, позавчера -еще приятнее, а два дня назад - приятнее намного; и так далее, началось все много месяцев назад...
- Ты сумасбродный ослик, - сказал Матье и выпустил чужие руки.
- Вы тут многому научитесь, мой господин, - повторил грум. - Но я не в обиде за то, что вы подумали обо мне слишком лестно. Ведь допустимое и испорченное выходят из одной и той же субстанции, из плоти. Мертвящее самоотречение начинается в нереальном. Всё реальное правдиво. Зримое лжет лишь поверхностью. Незримое же проверить нельзя. Оно от нас уклоняется. Что и есть причина нашего страха.
