Посадник томился вынужденным ожиданием и смутной тревогой. Беседа с Иоганном не только успокаивала его, но и могла принести пользу. Жадно ждал он вестей с юга, где бушевали пожары, зажженные невиданным еще врагом — ордами Батыя, а также от гонцов, посланных на север и на Печору, куда еще с лета уплыли рати лихих новгородцев покорять югру[21] и другие племена, продвигаясь до самого земного каменного пояса — Урала. Кроме того, Степан Твердиславич с нетерпением ожидал приезда дочери, ругая себя за то, что отпустил ее на рыбалку в такое неспокойное время, пусть и с верными людьми.
Хотя стол был уставлен всевозможными яствами: тут были и мелко нарезанный огромный осетр, и копченые угри, и клюква в меду, и всевозможные закуски и соленья, не говоря уже о винах в стеклянных штофах и графинах, то в золотистых, византийских, то в синих с белыми разводами, египетских, однако хозяин почти не притрагивался к еде, соблюдая пост. Посадник только подливал гостю время от времени светлое мозельское вино в серебряный позолоченный кубок с выпуклыми рельефами да подвигал ему деревянную чашу с грецкими орехами.
Недавно Иоганн помог посаднику заключить перемирие с литовцами, несколько уменьшив угрозу Новгороду с запада. Но надолго ли?
— Иоганн, знаешь ли ты, что такое греческий огонь? — неожиданно спросил посадник, сжав своей могучей рукой два грецких ореха и с треском расколов их.
— Как же не знать, — растянул свои тонкие губы в улыбке рыцарь. Он говорил по-русски с легким акцентом, но почти правильно. — Еще в 1204 году от рождества Христова, когда мне и шестнадцати не было, я в четвертом крестовом походе участвовал. В боях за Константинополь, или Царьград по-вашему, который мы тогда захватили, дважды я на себе его действие испытал.
Первый раз — когда мы ночью к проливу Боспорос[22] на галере подходили и с греческого корабля в нас снаряд с этим огнем метнули. От его адского зеленого пламени наша галера, как сухая трава, вспыхнула. Я тогда с палубы в море бросился и только благодаря этому спасся.
Второй раз — во время штурма городских стен на меня брызги этого пламени от глиняного сосуда, неподалеку разорвавшегося и им начиненного, попали. Христиане-ортодоксы[23], твои единоверцы, со стен их в нас кидали. Греческий огонь тело насквозь прожигает, и меня только панцирь из толстой буйволовой кожи спас, но шрамы от ожогов навсегда остались. Так что, Штефан, — называя друга на западный лад, закончил рыцарь, — я хорошо знаю действие греческого огня, на себе испытал.
— Как проникнуть в тайну этого огня? — задумчиво проговорил Степан Твердиславич. — В тяжкие времена, которые ждут Новгород да и всю Русь, такое оружие очень пригодилось бы! Только я слышал, что греки никому не выдают своего секрета…
— Ошибаешься, Штефан, — тряхнул головой рыцарь, и его светлые волосы рассыпались по плечам. — Есть люди, которые эту тайну знают. Греческий огонь сириец Калинник из Баальбека изобрел. Огонь из нефти, серы, смолы и селитры состоит. Когда их в нужной пропорции перемешаешь, то на воздухе смесь загорается и дает такое сильное пламя, что вода не тушит, а разжигает его еще больше. Смесь в глиняные сосуды заключают и наглухо заделывают, а если горшок метнуть, то при ударе он разобьется, смесь с воздухом соединится и все, на что попадет, сожжет.
Степан Твердиславич, с жадностью слушавший Иоганна, радостно загудел:
— Так все это есть в Новгороде: нефть привозят купцы с востока для светильников, смолы — тысячи пудов у одних корабелов, селитры и серы полно и у кожемяк, и у других ремесленников. Да что там далеко ходить — все это есть в моих подклетях!
— Тогда греческий огонь можно было бы здесь, в твоей усадьбе, смешать.
— Ты научишь нас его делать?
— Я? Это грозное оружие, Штефан, — медленно ответил рыцарь и задумался…
— Я знаю, что ты любишь наш город, — продолжал настаивать посадник. — Мы никогда не забудем твоей помощи в страшный год великого голода и труса[24] в Новгороде. Ты помнишь это время, Иоганн, когда тысячи людей умирали прямо на улицах, а родители отдавали своих детей чужестранцам, чтобы спасти от голода? Если бы ты не уговорил тогда иноземных купцов и не привел из Любека и других городов их бесчисленные корабли с житом, мукой, овощами, солониной и прочими припасами, мало кто выжил бы… Моя Маланья вот не дождалась…
— Поверь, это была не моя вина, Штефан: они не могли, пока лед в Волхове не вскрылся, двинуться. Хорошо еще, ранняя весна была, и к середине апреля ледоход уже качался. Ты тогда один с малыми детьми остался. По-моему, Алексе десять лет, а Михелю три года было. Правильно? Кто мог думать, что из нее такая красавица вырастет? Где она? Я у тебя уже целый день сижу, а ее все нет.
— Я сам жду ее с раннего утра… Уговорила отпустить на рыбалку…
— А почему не видно и Михеля?
— Так Михалка теперь целые дни грамоту зубрит или в шахматы, что ты ему подарил, с Онфимкой играет. Только не надо мне зубы заговаривать. Скажи прямо: ты согласен открыть нам секрет греческого огня?
Рыцарь медлил с ответом. При всей любви и уважении к посаднику Иоганн не был уверен, что откровенный рассказ о событиях тридцатилетней давности, перевернувших всю его жизнь, будет им правильно понят. Одобрит ли христианин Степан Твердиславич его преклонение перед неверным мусульманином, данную ему клятву?
…Это было уже после взятия Константинополя. Ранним утром отправился тогда Иоганн подальше от разграбленного великого города, где его товарищи по оружию продолжали грабить и убивать жителей, устраивать оргии. Он только недавно получил право носить белый с красным крестом посредине плащ крестоносца — «принял крест», но их нравы оставались для него чужими. Сейчас, после штурма и рукопашного боя, плащ, прожженный в нескольких местах, в пятнах крови и сажи, свисал с него грязной тряпкой на круп коня. Густой утренний туман оседал мелкими каплями на руках и лице. Иоганн чувствовал, что в голове у него стоит такой же туман и неразбериха. Он никак не мог уяснить себе, почему они оказались здесь… Ведь герцог Бонифаций Монферратский, который возглавил их поход, собирался освобождать гроб Господень из рук неверных в Иерусалиме, а не воевать против христиан в Константинополе.
Иоганн ехал не разбирая дороги. По пути попался ручей, и его конь потянулся к холодной и чистой воде. Солнечные лучи стали пробиваться сквозь туман, отгоняя его пелену все дальше на запад, и вот уже юный рыцарь почувствовал сквозь железный шлем и доспехи их палящую силу. Земля сразу же начала дышать зноем. Вокруг была каменистая безлюдная пустыня. Иоганн хотел было пустить своего арабского скакуна рысью, когда отступивший туман неожиданно открыл лежащего на земле человека, одетого во что-то белое с красным, похожее на плащ крестоносца. Иоганн спешился и быстро направился к нему. Это оказался не крестоносец, а старый араб в белой галабии[25] и такой же чалме. Красной была кровь, сочившаяся из многочисленных ран. Морщинистое лицо старика обрамляла седая борода. Его выпуклые черные глаза смотрели в небо спокойно и как бы даже радостно. От жары на его смуглом лице уже выступали капли пота. Иоганн наклонился к нему и сказал по-арабски:
— Ты ранен и нуждаешься в помощи, позволь, я перенесу тебя к ручью, обмою и перевяжу.
— Не надо, юноша, — с трудом произнес старик. — Из своего родного Дамаска я совершил паломничество в Мекку к святыням пророка Мухаммеда. Теперь я хаджи… По нашей вере, тот, кто умирает на обратном пути из Мекки, попадает прямо в райские кущи…
— Но как ты оказался здесь, — удивился Иоганн, — ведь отсюда до Дамаска очень далеко, а до Мекки еще дальше?
Но хаджи не ответил — он потерял сознание. Глаза его закрылись, из груди вырвался стон. Не долго думая, Иоганн поднял легкого, как сухой тростник, старика и перенес к ручью, в тень одинокой чинары. Он зачерпнул воду и омочил старику губы и лицо. Веки у того наконец дрогнули, и он стал понемногу приходить в себя.
