— Развяжите его, — негромко приказал князь.

Один из охотников ножом разрезал сыромятные ремни, и пленный впервые с интересом взглянул в лицо князя и стал растирать онемевшие кисти.

— Ты из тумена самого Субэдэя?

Монгол продолжал молчать.

— Как твое имя?

— Амбагай, — помедлив, ответил пленный.

— Ты ранен?

— Нет, я только поцарапал щеку об лед, когда урусы сшибли меня и конь упал.

Князь подал монголу рушник и коротко бросил:

— Намочи в бадейке и оботри лицо. — Потом обратился к Устинье: — Накормлен ли полонянин?

Устинья, поклонившись, ответила:

— А как же, батюшка, все же душа целовецеская…

— Душа! — перебил ее, взглянув исподлобья, Афанасий. — Ворог он, безбожник окаянный.

— Это егда он воюет, — тут же ответила Устинья, которую не так-то легко было смутить. — А егда он в полоне, то тогда уже он убогий и о нем пецься должно.

— Вот ты, князь, — не соглашался Афанасий, — ты был в полоне у иноверцев, много они о тебе пеклись?

— Видишь, с голода не умер, — с недоброй усмешкой ответил Андрей. — Впрочем, они ценили меня как изрядного оружейника. — Потом, круто оборвав разговор, он снова обратился к пленному на его языке: — Сколько войск воюет сейчас Торжок?

— Я простой чэриг, — ответил монгол, — и ты знаешь больше меня. Урусы сражаются, как снежные барсы. Думаю, что мы потеряли уже три хана юрты.

— Значит, потеряли четвертую часть войска, — пояснил Андрей Александре. — У юрты двенадцать отсеков — ханов. Прошлой осенью на Русь выступило четырнадцать туменов, а в каждом тумене десять тысяч сабель. После взятия стольного града Владимира орда разделилась. Одна часть под предводительством Бурундая пошла на встречу с войсками великого князя Юрия к реке Сити, вторую Субэдэй повел на Тверь, а потом и на Торжок. Третью возглавил сам Бату вместе с чингизидами, внуками, как и он, Чингисхана. Он спешит объединиться с Субэдэем, чтобы вместе ударить потом на Новгород. Я тебе уже говорил, боярышня, что Субэдэй окружил город высоким тыном, чтобы никто не мог из него убежать. Внутрь загнали русских пленных, и под их прикрытием чэриги штурмуют стены города. Новоторжцы ведут только прицельную стрельбу, щадя своих. — Неожиданно князь Андрей повернулся к монголу: — Почему великий полководец Субэдэй, покоривший столько царств, взявший столько крепостей, не потерпевший за пятьдесят лет ни одного поражения, вторую неделю не может одолеть этот маленький городок, а? В чем тут дело?

— Об этом я должен спросить тебя и твоих товарищей, — серьезно ответил Амбагай, глядя в упор на князя.

— Пожалуй, — усмехнулся Андрей. — А теперь скажи мне, почему сейчас, во время боя с нашими, ты только отражал удары, а сам не пытался никого убить?

— Я из тех, кто следует за просветленным, — после некоторого раздумья сказал Амбагай. — Я знаю четыре благородные истины, которым он учит: есть страдание, говорит Гаутама, есть причины страдания, есть прекращение страдания и есть восьмеричный благородный путь к прекращению страдания, к нирване. Учитель говорит: никогда в этом мире ненависть не прекращается ненавистью, но отсутствием ненависти прекращается она. Это извечная дхамма. Победа порождает ненависть, побежденный живет в печали. В счастье живет спокойный, отказавшийся от победы и поражения. Я брахман, а просветленный назвал брахманом того, кто не убивает и не заставляет убивать.

Когда князь Андрей перевел товарищам слова Амбагая, они с изумлением уставились на монгола, а Афанасий спросил:

— О чем это он?

— Он принадлежит к тем, кто исповедует учение принца Гаутамы, родившегося в Индии и странствовавшего по всему свету. Ему открылась истина, и его стали называть просветленным — Буддой. Прошло уже много сотен лет с тех пор, и его учение распространяется все шире и шире по многим странам. Вот и этот монгол идет за просветленным, — пояснил князь и снова обратился к пленному: — Как же ты оказался в войске Бату?

— Ханы не спрашивают у простых аратов, хотят ли они воевать, — с горечью ответил пленный, — они просто приказывают, а непокорным отрубают головы. Конечно, я мог бы бежать — степь широка, но тогда расправились бы с моими родными, с женой, с детьми… Вот я и оказался среди тех, кто саблей завоевывает великому хану новые земли, кто несет смерть и горе людям.

Когда князь перевел и эти слова, Афанасий стал на колени в углу перед иконами, еле видимыми в теплом свете лампад, и стал молиться:

— Яко же первомученик твой Стефан о убивающих его молящий тя, Господи Иисусе, и мы припадающе молим, ненавидящих всех и обидящих нас, прости…

— Что он делает? — спросил Амбагай.

— Он молится, — ответил Андрей.

— Он молит небо о победе над нами?

— Нет, Амбагай, — спокойно возразил князь, — он молит простить вас всех, убивающих, ненавидящих и обижающих их.

Глаза молодого монгола удивленно расширились, и он сказал шепотом:

— Этот тоже из идущих за просветленным?

— Пожалуй, — качнул головой Андрей, — только его звали не Будда, а Христос.

— Народ, который так молится, нельзя победить, потому что нельзя сломить его дух, — задумчиво проговорил Амбагай, — как и нас, идущих за просветленным.

— А может быть, просто дело в том, что все мы люди, — несмело вступила в разговор Александра и с сочувствием посмотрела на пленного.

Андрей перевел ее слова.

— Она верит в то же, что ты и этот? — кивнул Амбагай на Афанасия, который продолжал молиться в углу.

— Да, — подтвердил князь.

У Амбагая вдруг обвисли плечи, и он устало спросил:

— Я могу сесть?

Андрей кивнул. Пленный опустился на дубовую лавку около печи и безразличным, глуховатым голосом сказал:

— Я был в разъезде с напарником, когда мы встретили трех знатных ноянов. Они сбились с пути во время метели и еле держались в седлах от усталости, а кони их то и дело спотыкались. Молодой ноян велел нам ехать за ними. Я не хотел, но он показал мне золотую пайдзу[97] с изображением кречета. Это значит, что его послал сам великий хан Угэдэй. Мы молча повиновались и приехали с ними к березовой роще над рекой, где стоял всего один дом гончара. Это в двух фарсахах[98] отсюда.

Князь перевел его слова и добавил:

— Значит, верст двенадцать будет.

— Это дом Евстигнея, где мы снаряжение для полета на лыжах готовили, — догадался Афанасий.

— Да, да, конечно, — согласилась Александра, — других здесь поблизости нет. Это его дом. Он там живет со своей семьей, с женой и шестью малыми детьми, — пояснила она.

Выслушав перевод, монгол опустил голову и печально сказал:

— В живых там после нашего приезда уже никого нет. Только трупы лежат на дворе на снегу. Нукеры поскакали вперед и быстро очистили избу для своего господина…

Услышав эту весть, Александра в ужасе перекрестилась, Устинья мелко затряслась и, опустившись рядом с Афанасием, стала молиться.

— Гонец Угэдэя велел нам пересесть на его заморенных лошадей, а сам взял наших. Поэтому вы меня так легко и захватили, — добавил пленный и невольно потер раненую щеку. — Ноян падал от усталости и решил сначала отдохнуть, а потом уже ехать дальше, — продолжал он. — Другие нояны сторожат его. Нас он отправил вперед, чтобы сообщить самому Бату об их приезде, но нам, как ты знаешь, не удалось выполнить его приказ: мой напарник погиб, а я в плену…

— Я не знаю, кто этот ноян, — взволнованно проговорил князь Андрей, — но кто бы он ни был, посланец великого хана везет повеление Угэдэя, и, может быть, в нем судьба Новгорода, да и самой Руси. Мы должны захватить их и добыть пайдзу. Надо с ее помощью попытаться перехитрить Субэдэя!

— А что такое пайдза, какой от нее прок? — поинтересовалась Александра.

— Пайдза — это золотая или серебряная дощечка, — ответил Андрей, — с изображением тигра или кречета. На пайдзе ханского гонца должна быть надпись: «Вечного неба силою, соизволением и могуществом великого хана Угэдэя. Кто не повинуется его повелению, тот преступник и умрет».