Поднялся ропот, который все усиливался, растекаясь по близлежащим улицам, как бурный паводок. Тогда опять прозвучал голос тысяцкого Никиты Петриловича, достигавший самых задних рядов:

— А и так бывало, чего греха таить. Да только князь князю рознь. Кто, как ты, например, честен сердцем и прямодушен, тот у нас всегда желанный гость и друг. Ведь так? — обратился он к толпе.

— Так! Так! — раздалось в ответ. — Не дадим в обиду Ярославича!

Напряжение как будто начало спадать, и тысяцкий продолжал:

— Да, гость и друг, но не хозяин, не господин. А господин у нас один — Новгород, и глаголет он устами своего веча. Возвращайся немедля к ливонской границе, князь, к своей большой дружине и новгородским порубежным полкам. Там ты пока нужнее всего.

Князь, понурившись, молчал.

— Поезжай, Александр Ярославич, — мягко напутствовал его посадник. — Будет в тебе нужда или какая весть от дочери — пошлю сразу же гонца.

— А где Алекса? — вскинулся князь.

— Где-то с отрядом разведки у Торжка обретается.

Голубые глаза Александра стали чернее ночи от расширившихся зрачков, он в бешенстве скосил их на посадника, потом круто развернул коня, и, издав грозный клич «Гойда!», так что стоявшие поблизости шарахнулись в стороны, князь чуть ли не с места перешел в галоп, а за ним и вся его малая дружина. Разметав толпу, они поскакали в полуденную сторону — к мосту через Волхов.

— Там ворогов сила несметная! — крикнул кто-то из толпы.

— Да хоть по тысяче на одного! — огрызнулся Ракша, взмахнув плеткой, и всадники быстро скрылись в морозной пыли, словно наваждение какое.

У Степана Твердиславича вся кровь отхлынула от лица. «Вот, — подумал он, — и мига не прошло, как узнал князь про Алексу и уже скачет ей на выручку. А я, отец, уговариваю вече никакой помощи Торжку не посылать.

Как же так? Зачем мне постылая жизнь моя… Что же делать? Нет, мы не можем распылять силы, иначе нас разобьют по частям, и Новгороду конец. Я должен их убедить!»

И тут впервые за восемь лет Степан Твердиславич до конца осознал, что он посадник, а значит, жизнь его вся без остатка принадлежит Новгороду, особенно сейчас, в этот страшный для него час испытаний. «Люди выбрали тебя, верят тебе, надеются на тебя, и ты должен теперь за все ответ держать».

Неожиданно его грустные мысли прервал певучий голос архиепископа Спиридона, и посадник поднял понурую голову.

— Пора решать, сограждане, — говорил архиепископ, — посылаем мы помощь Торжку или нет? По зрелому смыслению, я перехожу на сторону посадника: не зря бьются новоторжцы, не зря кровь проливают — они нас спасают, Святую Софию и Новгород. Их жертва не должна быть напрасной. Соберем все силы в один кулак, чтобы антихристы поганые не смогли больше отсечь у нас ни единого пальца, не смогли разжать руку. А потом, дай Бог, ударим со всей силой по врагу.

Пока владыка говорил, все больше мужиков, купцов и бояр переходило к сторонникам Степана Твердиславича, и только небольшая кучка бояр во главе с Василием Аввакумовичем упорно оставалась стоять на своем месте.

— Быть по сему, — сказал Спиридон и осенил вече крестным знамением. — Помолимся, братие.

И тотчас, словно отвечая на его призыв, загудели колокола на всех звонницах, заревели хрипло трубы биричей. Но звук колоколов и груб не мог заглушить расходящегося с веча народа. Уже слышался лязг мечей, ржание коней, слова команд. С вечевой степени было хорошо видно, как заколыхалось, задвигалось пестрядинное[57] людское море. Решение веча, передаваясь из уст в уста, заставило ожить все улицы и площади, все дворы и дома.

Степан Твердиславич последний раз взглянул на вечевую площадь, на город в ярких лучах февральского солнца. Он знал, что то же самое происходит или вскоре начнет происходить во всех волостях, пригородах, погостах, деревнях и твердях, на всех бескрайних просторах новгородской земли.

Новгород исполчался, брал в руки оружие, одевал доспехи, готовился к боям.

Никита Петрилович подозвал к себе такого же рослого, как и он сам, боярина с глубоким шрамом через все лицо, храброго воеводу Матвея Клыка, и велел тому взять десять лучников, дорожный припас, а когда будет готов, прийти к нему за грамотой, а далее, нимало не медля, ехать на ливонские рубежи и, покуда князь Александр не вернется, быть там воеводой.

— Не обессудь, что мало даю с тобой воев, ныне каждый ратник на счету, — закончил он.

Воевода молча поклонился, только шрам на его смуглом от ветра и солнца лице заметно побледнел, выдавая напряжение, — шутка ли возглавить новгородские порубежные полки!

Тяжело шагая, Матвей Клык направился к лучникам, стоявшим невдалеке. Никита Петрилович взялся, не глядя, за высокую луку седла саврасого жеребца, подведенного стремянным, с натугой приподнял себя над конем и опустился в седло, украшенное искусно вырезанными костяными накладками в виде птиц и зверей, и поскакал по деревянным мостовым к мосту через Волхов, на другом берегу которого, на Торговой стороне, на Ярославовом дворище, стояла церковь Ивана на Опоках, где толпилось уже немалое количество народу, ждавшего его распоряжений, накопились и другие дела, связанные с ратными тяготами.

Степан же Твердиславич остался стоять на вечевой степени. Он опять снял тяжелую и жаркую меховую шапку, остужая голову, когда к нему подошел боярский сын Федор и, низко поклонившись, сообщил, что домой посадник может отправиться в возке, о котором он, Федор, позаботился. Голоса на вече боярский сын Федор не имел из-за того, что до сих пор, несмотря на свой не очень-то молодой возраст, не отделился от отца — видно, понимал, что на отцовских хлебах жить вольготнее. Посадник отпустил Федора, сел в парадный возок и отправился восвояси. Появился Федор в доме у Михалкова совсем недавно, как раз в тот роковой день, когда Александра рано поутру отправилась на рыбалку. Окончательного мнения о нем Степан Твердиславич еще не составил, но что-то коробило посадника. «Уж больно услужлив». Поднявшись в свою горницу, махнул он одному из множества ожидавших его людей, что можно войти, и закрутилось, завертелось колесо. Дел было невпроворот, но Степан Твердиславич вновь ощутил силу и уверенность, которые так нужны были ему в эти дни.

Тысяцкий Никита Петрилович принимал народ в одном из притворов церкви Ивана на Опоках — огромного бело каменного храма, более ста лет назад возведенного князем Всеволодом Мстиславичем и вскоре переданного Иваньскому складничеству, состоявшему из новгородских купцов-вощаников — самых богатых в городе. Здесь тысяцкий занимался делами, хранил записи, здесь и вершил правеж, стоя во главе купеческого суда; кроме него, туда входили еще трое старост: один от бояр и два от купцов. Однако сейчас было не до тяжб.

Никита Петрилович сидел на лавке у стола, заваленного грамотами, с которых свисали свинцовые печати, и беседовал с разного рода людьми — сотскими, десятскими, тиунами, боярами, старостами и меньшими людьми, по одному представавшими перед ним. Поеживаясь под тяжелым взглядом немногословного, крутого нрава воеводы, люди говорили четко, неторопливо, не произнося ничего лишнего, стремясь пояснить самую суть дела, не обинуясь, и вместе с тем с нужными для сего подробностями. Никита Петрилович выслушивал всех не перебивая, иногда просто молча отпускал кивком головы, иногда задавал коротко вопросы и отдавал распоряжения. Получившие приказ степенно кланялись, неторопливо выходили из притвора, облегченно крестясь. Но, перешагнув порог храма, они обычно стремительно кидались в седло или в сани и скакали так быстро, как только хватало мочи у коней: все знали, что тысяцкий не жалует нерадивых.

Внезапно перед Никитой Петриловичем предстал посадников тиун Федор. Не дожидаясь приглашения, он сел на лавку перед столом и обычным своим надменным тоном сказал с присвистом:

— Посадник приказал, чтобы ты сообщил ему, где и какие засеки да тверди возводятся и уже возведены на пути таурмен, сколько в каждой из них воев конных и пеших и какое у них вооружение.