Располагаясь на ночлег, огня не разводили и поужинали всухомятку. Певзнер, хорошо знавший здешние места, уверял, что идти оставалось совсем мало, завтра вечером они должны добраться до Фроловки. Там их уже наверняка ждут. Двумя днями раньше туда из Владивостока отправилась группа молодежи: Игорь Сибирцев и Саша Фадеев с товарищами. Они предупредят. Лазо и Губельман хотели, не теряя времени, встретиться с Николаем Ильюховым. Разговор предстоял деликатный. По существу, партийный центр посылал Лазо военным руководителем. Ему обязаны подчиняться командиры всех партизанских отрядов. Такой решительный шаг диктовался жизненной необходимостью. В борьбе с врагом наступал новый этап. Впервые за все время гражданской войны в Приморье командующий назначался, а не выбирался. Во Владивостоке знали, что изжить до конца элементы партизанской вольницы пока не удавалось. Один Гавриил Шевченко чего стоил! Отважный и искусный командир, беззаветно преданный боец, а ничьего постороннего вмешательства в дела своего отряда не выносит. Сергей Георгиевич не сомневался, что на первых порах трудно будет подчинить, а вернее, убедить, перевоспитать таких, как лихой, бесстрашный Шевченко.

Опытный каторжный «зубр», Губельман умел ценить каждую мелочь. Он быстро спустился к речке, простирнул портянки и развесил их сушить. Ходить по тайге неимоверно трудно. Дорог нет, чаща, завалы, знойный воздух не колыхнется. Вдобавок у каждого за плечами по тяжелому мешку. Таежному мешку Лазо завидовали все товарищи, и он с нежностью вспоминал Ольгу, накрепко пришившую удобные лямки.

Из глубины леса послышался отрывистый собачий лай. Никто из отдыхавших не поворотил головы. Все знали, что это заливается гуран — горный козел. Дурачок, докричится — попадет в лапы хозяину тайги, тигру… Пощупав портянки, Губельман снял их с ветки и принялся наворачивать на тело. Старый тюремный способ — сушить портянки на себе. Шумятский, ковырясь в сапоге, по обыкновению негромко напевал, а Певзнер, маленький, с огромной рыжей бородой, продолжал спорить с Раевым. Спор они затеяли, едва покинули Владивосток. VIII съезд партии, состоявшийся в марте, много внимания уделил созданию регулярной Красной Армии. Певзнер считал, что идеальным решением вопроса является такая постановка дела, когда армия как бы сольется с нацией. Раев возражал — партизанщина не надоела?

— Вот мы сейчас придем во Фроловку и ты увидишь, увидишь! Это, брат, такая вольница…

Внезапно прекратилось мурлыканье Шумятского, и Певзнер замер на полуслове и в изумлении поворотил огромный веник своей бороды. На поляну, не замечая притихших людей, шумно опустилось несколько пар грациозных птиц — японских журавлей. Сложив крылья, они выстроились кругом и некоторое время о чем то толковали, затем принялись шуметь, подскакивать, взмахивать крыльями. Угомонившись, птицы очистили площадку, и туда вышли два журавля. Парочка прошлась, остановилась один против другого и закивала, изгибая шеи, головами, тот и другой стали приседать, подскакивать, взмахивать крыльями. Остальные одобрительно следили за этим танцем и как будто переговаривались между собой. Уставшую парочку тут же сменила другая. Танцы продолжались долго, до глубоких сумерек. В наступившей темноте птицы: вдруг резко закричали и взлетели шумной беспокойной стаей. Очарованные трогательной картиной бесхитростного птичьего счастья. люди долго молчали. Наконец Раев тихо произнес:

— Весна…

Задумавшись, Сергей Георгиевич смотрел вслед улетевшей стае, туда, где меркло, потухало небо между соснами. Губельман, покосившись на него, негромко произнес:

— Всю жизнь завидовал семейным людям. Помнишь Кларка? — Он помолчал и добавил: — Но твоя Ольга тоже молодец.

На днях она должна была рожать и, конечно, волновалась, однако проводила их в дорогу бодро, просила мужа напрасно не беспокоиться. Если что, она тут не одна, товарищи помогут.

В сгущавшейся тьме в тайге начиналась своя ночная жизнь. Равномерно поскрипывал козодой, из-за реки, как видно с болота, доносился дребезжащий, похожий на барабанную трель голос водяной курочки, звонко посвистывала камышовка…

Поздно ночью спящих людей разбудил густой утробный рык, стелющийся по земле. Это вышел на охоту тигр. Роса уже щедро обдала траву, деревья. Губельман поднял голову и посмотрел на звезды. Один ус у него смялся и смешно торчал. Он поглядел на скорчившихся от холода товарищей и зычным голосом старосты тюремной камеры политкаторжан скомандовал:

— Подъ-ем! Кон-чай ночевать!

— А теперь угостите-ка, братцы, кто табачком богатый, — попросил увешанный оружием детина, оборвав рассказ на самом интересном месте. Он приехал утром из-за хребта вместе со знаменитым Гавриилом Шевченко, — как видно, ординарец. Сам Шевченко, не задерживаясь, прошел в школу, в штаб, детина огляделся и подсел к партизанам, греющимся на раннем солнышке. Слово за слово — разговорились.

Угощать рассказчика не торопились. Табаку у партизан была хроническая нехватка. Подмешивали высушенные листья, сухой навоз. Известно, без хлеба еще можно потерпеть, без курева же — никак.

Помявшись, слушатели полезли за кисетами.

Кинув взгляд на тощие крестьянские кисеты, детина презрительно фыркнул:

— Бедно живете. Мои будем курить.

Щегольским жестом он вынул из кармана нарядную коробку городских папирос. Партизаны обомлели, не поверили глазам. Настоящие! Забыли уж, как и выглядят… Наслаждаясь произведенным эффектом, детина не спеша обнес всех. Последним робко взял папиросу мужичонка в собачьей шапке. Закурив, он от наслаждения закрыл глаза, сморщил личико и с чувством произнес:

— Совсем другой скус!

— М-да-а… — протянул детина, весь заволакиваясь дымом. — Так вот я, значит, вам не договорил. Подходим мы. Домище огромадный, до окошек не достать рукой. Света — ни в одном. Гаврила наш мигает мне: «А ну-ка, Митрий!» Дело понятное. Я сразу — маузер и — рукояткой в двери. Наши все сзади. Ждем… Слышу, наконец того, кто-то скребется. Открывают дверь — старушка, свечку держит. «Вам кого?» И загораживает. Ах ты, зараза! Спихнули мы ее культурненько, идем. Ага, тут столовая, тут кабинет… наконец того, спальня. Глядим, лежит почтенный господин, в жилетке, одна нога разутая, другая в сапоге. Нюхнули мы его — пьяным-пьянехонек. Ну, наш Гаврила не дурак: сразу ему к носу маузер. Чуешь, мол, чем пахнет!

— Гы-ы! — радостно взвыли двое или трое слушателей.

— Сразу протрезвел! Сел, жилетку на себе одернул. Гаврила приступает. «Хозяин?» — «Самый он». — «А денег, спрашивает, почему рабочим не даешь?» — Молчит, моргает. Гаврила огляделся. «Сейфа эта ваша? Ключи, пожалуйте». Порылся, достает. Открыли мы, братцы-ы, а там… — рассказчик выдержал торжественную паузу, — видимо-невидимо. Тыща на тыще лежит! Понятное дело, покидали все в мешок. Знал, сволочь, что с нашим Гаврилой лучше не связываться. Наш Гаврила самого атамана Калмыкова чуть не достал. Еще бы малость, и валялся бы атаманишка без головы…

Слушатели, бережно докуривая папиросы, с усмешкой прятали глаза. Отчаянность Шевченко была известна всем. Но в то же время за знаменитым командиром водились и грешки. Зря ординарец так уж распинался, нахваливая доблесть своего Шевченко!

— Что говорить! Гаврила — человек известный, — согласился партизан с подвязанной щекой. — Но только кому это в прошлом месяце под Шкотовом наклали в хвост и в гриву?

Порхнул смешок, слушатели замерли в ехидном ожидании. Самонадеянный Шевченко рискнул недавно совершить налет на сильный гарнизон станции Шкотово, нарвался на такой отпор, что вынужден был в беспорядке отступить.

Небрежным щелчком детина отшвырнул недокуренную папиросу.

— Наклали! Еще не родился человек, который накладет Гавриле. Болтаешь сам не знаешь что.

Дымящийся окурок папиросы так и притягивал. Добром швыряется, форсит!

— Так Шкотово вы взяли или нет? — с коварным простодушием осведомился партизан.

Нож в душу, вот чем был такой вопрос для ординарца!