Медленно занимался поздний зимний рассвет. Над Тигровой горой развевался красный флаг. Сергей Лазо распорядился задержать на телеграфе все неотправленные за границу телеграммы.

Со стороны вокзала, по Суйфунской улице, в город уже вступали первые части партизан. Таежные бойцы, обросшие дремучими бородами, одетые в козьи куртки и дохи из звериных шкур, потрясали винтовками и самодельными бомбами. Светланская улица оказалась запруженной. Остановился переполненный трамвай, из него посыпались солдаты. Вверх полетели шапки. Торжественно и грозно зазвучало: «Это есть наш последний и решительный бой…»

На привокзальной площади на скорую руку соорудили трибуну из багажных ящиков. Взобравшись наверх, Сергей Лазо окинул взглядом бескрайнее море голов, бородатых лиц.

— Товарищи! Сегодня мы сбросили власть — самую кровожадную, самую ненавистную для трудящихся…

Военный совет областной земской управы поместился в реквизированном отеле «Версаль». Первые постояльцы размещались наспех. Новое учреждение еще не обрело собственной солидности, и сотрудники удивленно взирали на остатки старого фешенебельного быта: на ванны, зеркала, на разноцветные обои. Но вот из номеров и коридоров куда-то быстро исчезли ковры, густо поплыл махорочный дым, по-хозяйски загрохотали по паркету сапожищи. На коменданта, таежного волка, привыкшего пускать под откос эшелоны, обрушилась лавина требований: бумаги! нет чернил! письменных столов! Невозможно работать! Для записок сотрудники рвали со стен куски дорогих обоев. Комендант чумел. Ему легче было раздобыть бронепоезд, нежели разжиться бутылочкой чернил. А без чернил нельзя. Такое время! И комендант, показывая чудеса изворотливости, носился по городу и доставал. На этажи, по номерам, потащили разнообразные столы, кипы бумаги, охапки всяческого канцелярского добра. Назад поплыл поток кроватей. Поминутно раздавался треск: нежная мебель не выносила грубого прикосновения. Комендант, срывая голос, метался по коридорам:

— Несознательность свою показываете, так? А вот я вас к товарищу Лазо!

Подождав, когда комендант убежит на другой этаж, партизаны опускали кровать на пол, усаживались и устраивали перекур.

— Ванны эти… ну их. Лохань и лохань. Квартеры наши военные, известное дело, в лесу. А мороз. Шуб всяких по три на спину надевали. А в землянке костер и день и ночь, дым, копоть. У меня, к примеру, шуба была лисья, а считали за козла — до того черная. И ты теперь меня хочешь отмыть в этой лохани? Меня после тайги надо скрести, как лошадь. Баню настоящую! А тут что? Да нешто меня ихней губкой отскрести? Кожа лупится, словно со змея какого…

— А я зеркал не выношу. Ну что это такое? Как издевательство. Стоит под самый потолок. Глянешь в него и аж страх берет: ну и чучело, ну и зверь!

День и ночь в громадном здании чахло светило электричество. Махорочный дым загустел, его теперь не вытравить отсюда до скончания века. Шурша леями роскошных галифе, проносился старорежимный спец. Это был новый тип работника, невиданный в тайге. Пробор на чисто мытой голове, походка, голос — все, как в старину. Военные специалисты для штабов сейчас были в цене, они обосновались в кабинетах и стали передвигать отряды и полки, ведать снабжением и разнообразной отчетностью. Спец придержал свой служебный бег и кинул в груду толпившихся бородачей вопрос:

— Товарищи, есть кто из Кипарисово? А из Гродеково?

Молчание было ему ответом. Спец снова срывался в иноходь и скрывался за какой-то дверью. Через минуту в дверь высовывалась его голова и раздавался голос:

— Комендант, я не могу без телефона!

Застучали молотки, по стенам полезли рабочие, протянулись провода, в здании поселился целый выводок кисейных барышень: прозрачные блузки, тоненькие выхоленные пальчики. Запорхали пальчики по клавишам, по коридорам понесся непрерывный треск. Заработала машина!

В вестибюле, хрустя по битому стеклу, грузно прохаживался усатый Губельман. Из-под нависших бровей он замечал каждую мелочь. К нему совались с жалобами, он на ходу выслушивал, кивал. «Коменданта», — приказывал он.

— Столовую для сотрудников… срочно! — диктовал он коменданту, не слушая возражений. — Чем кормить? А хоть чем. Селедки? Отлично. Перловка? Чудно. Рис немного? Еще лучше. Исполняйте!

Партизанская вольница, одетая весьма живописно, вламывалась в помещение Военного совета и разевала рты на обилие однообразных дверей. Снизу, где помещалась столовая для сотрудников, пахло кислой капустой и жареной несвежей рыбой. Посетители мыкались по коридорам, просовывали в двери лохматые головы, пугали барышень. Иные из них напористо требовали «самого», им объясняли, куда пройти, они топтались посредине коридора, мешая деловому бегу занятых людей. Проносился мимо щеголь в великолепных крагах, франт — загляденье кисейных барышень. Открывалась одна дверь, и слышалось: «Алё, штаб?» Распахивалась соседняя, и оттуда громыхало: «Надо срочно потребовать от Медведева…» Иногда махорочная муть перешибалась тонким запахом духов. Это барышня пугливо пробиралась по коридору и вгоняла всех в столбняк, словно отражение недавнего старого и слабый росток близкого будущего, нового, куда идем и за что боремся. Не век же, в самом деле, спать, месяцами не снимая сапог и не зная бани! Бородачам, расположившимся в коридоре самым настоящим биваком — только что костров не разводили, — мерещились слякотные поля за Амуром и Уссури, эшелоны и ночевки у таежного костра, колючий ветер и вшивые полушубки…

День час от часу набирал разбег, и в здании уже кипела круговерть. Подлетали к подъезду грузовики и кашляли, чихали, наполняя переулок синим дымом. Тарахтела мотоциклетка, спрыгивал с седла суровый обликом юнец и, придерживая сумку, бежал в тот конец, где помещался секретный отдел, сдавал пакет в печатях, получал роспись в книгу и стремглав удирал вниз, ловко перескакивая через вытянутые ноги, через винтовки, ружья, самопалы, валявшиеся на полу.

Тыкаясь, словно слепец, двигался по коридору обвешанный оружием человек, — со свету ничего не видел. Потом глаза его привыкли, он узрел бивачное сборище партизан и приосанился.