Работа конференции была недолгой. Доклад о текущем моменте сделал Сергей Лазо. Накануне они вечер напролет проговорили с Ольгой. Она рассказала о гибели Бориса Кларка, о горе Нюты. Ребятишки остались сиротами. Борис погиб в самое тревожное время, когда в Чите подняла голову контрреволюция. Он нарвался на засаду и был застрелен в упор. Вдове друга Сергей набросал коротенькую записку: «Мерзавцы убили Борю, но я жив, Вася жив и тысячи товарищей живы — отомстим за его смерть. О детях не беспокойся, вырастим». Ольга трезво оценивала сложившуюся обстановку. Белочехи быстро наступали со стороны Иркутска, уже был сдан Верхнеудинск. Сюда, в Урульгу, обещали прибыть работники Центросибири во главе с Яковлевым, однако вчера от них пришла телеграмма из Благовещенска: приехать вовремя нет никакой возможности. Яковлев советовал переходить на нелегальное положение, развертывать партизанскую войну. Он назначил Сергею местом встречи Якутск. Туда из Благовещенска перебирался весь аппарат Центросибири.

Лазо, задумчиво глядя на мигавший огонек коптилки, сказал Ольге:

— Время сейчас такое, лучше всего держаться вместе. Ты пойдешь со мной.

Она опустила голову. Совсем не так представляла она себе самый важный поворот в жизни каждой девушки. Но — время, обстановка… Что она знала об этом человеке, который так просто и уверенно решил сейчас судьбу обоих? Очень мало. Но она уже несколько раз ловила себя на ощущении, что ей было радостно находиться рядом с ним. Сердце подсказывало: отныне жизнь ее связана с Сергеем Лазо навсегда.

Назавтра, выступая с докладом, Лазо упирал на всемерное развертывание партизанского движения. Следовало портить железнодорожные пути, валить телеграфные столбы, взрывать мосты. Тут же Лазо сделал оговорку: портить следовало с таким расчетом, чтобы в скором времени все можно было легко отремонтировать. Он верил, что вынужденное отступление надолго не затянется.

Конференция приняла решение: «Борьбу с врагами организованным фронтом ликвидировать». Распуская отряды Красной Армии и Красной гвардии, следовало обеспечить бойцов оружием, деньгами, продовольствием. Война с наглыми захватчиками отнюдь не прекращалась, просто она принимала совсем иные формы.

В ночь после конференции станция Урульга опустела. Часть людей двинулась на восток, рассеиваясь по Амурской и Приморской областям, часть пошла на запад, надеясь пробраться в Советскую Россию. Уже в пути Сергей Лазо и Ольга получили известие, что Якутск занят белогвардейцами. Идти туда не имело смысла. Что делать?

Лазо уговорил Ольгу пробраться в Читу. Там имелось несколько надежных адресов, там обосновалась Нюта Кларк с ребятишками. Сам он решил остаться в тайге.

В последний вечер Ольга снаряжала его для тяжелой таежной жизни. Она орудовала иглой, пришивая суровой ниткой лямки к заплечному мешку. В мешок поместилось все нехитрое имущество, необходимое таежнику: палатка, топорик, котелок, моток веревки, немного крупы и сухарей. Она с беспокойством поглядывала на отеки под его глазами. Сергей никогда не жаловался на здоровье, но от товарищей Ольга знала, что у него застужены почки. Кочевая жизнь в тайге на зиму глядя могла свалить его с ног. Найдет ли он там необходимую помощь?

Решения Урульгинской конференции быстро проникли в самые отдаленные уголки Приморья. Уже в конце октября в Сучанской долине начал действовать «Комитет сопротивления». Следом за Сучаном поднялись крестьяне Майхинской и Цемухинской долин. В те дни взошла звезда партизанского организатора и командира Николая Ильюхова, бывшего учителя, затем прапорщика военного выпуска. Отряды Ильюхова громили гарнизоны на крупных станциях, на рудниках и шахтах. Силу этих ударов узнали японцы и американцы. Народная борьба крепла день ото дня. В окрестностях озера Ханко, в отрогах Сихотэ-Алиня, на побережье появились и действовали отряды доблестного Гавриила Шевченко, Сосиновича, Петрова-Тетерина. Оказавшись на чужой земле, захватчики не знали ни минуты покоя. Зримого фронта, обозначенного на штабных картах, не существовало. Пуля, удар топора или дубины грозили иностранному солдату ночью и днем, в дозоре и на постое, на сельской околице и на таежной тропе. Вооруженный народ провозгласил свободолюбивый лозунг: «За власть Советов!»

Из Воронежской губернии до Батахезы, небольшой речушки, убегающей к невидимому за хребтом океану, Данила Паршин ехал на возах и, пересекая всю страну, убил почти три года. Семья измучилась настолько, что не рада была жизни. Зато позднее труды переселенцев вознаградились полной мерой. Земля здесь оказалась настолько жирной, хоть намазывай на хлеб. Первопоселенцам сразу отводилось по сто десятин. Это после России-то, после воронежской тесноты, где весь надел величиною был с крылечко!

Радуясь привольному житью, Данила сам работал до упаду и гонял семью. Радовал его Семен, сынище, лютостью хозяйской превосходивший самого отца. Так что умирал Данила без боязни — налаженное хозяйство он сдавал в надежные сыновьи руки.

Слухи о раздолье и достатках Дальнего Востока какими-то путями просачивались в центральные губернии, и год от года из России народ подваливал обозами в сотни телег, Однако поздним поселенцам земельные наделы нарезались уже гораздо меньше: только по пятнадцать десятин. Этих опоздавших к первому разбору называли «долевиками». Они, проделавшие через всю страну такой же долгий и опасный путь, считали себя обиженными и откровенно враждовали с богатыми «стодесятинниками».

В деревне Светлый яр рядом с вместительным домищем Семена Паршина поставили хибарку «долевики» Сивухины, большое работящее семейство. Тоже принялись тянуть из себя жилы, но, конечно, до паршинских достатков им было, как до звезды. Семен Данилыч Паршин к тому времени заматерел и, показывая себя человеком оборотистым, нанимал корейцев валить лес и выворачивать пни, отвоевывая у тайги лишние сажени пашни. Сваленный лес он ухитрялся продавать, сплавляя по Батахезе.

Стать вровень с Паршиным не мог никто из светлоярцев, и Семен Данилыч, поглядывая на соседей свысока, водился лишь с такими же зажиточными и уважаемыми людьми из деревень Казанки, Гордеевки, Фроловки. Крепкие хозяева, они и задавали тон в округе.

День в паршинском дворе начинался рано. В полной темноте батрак Егорша, громадный глуховатый парень, таскал вилами пласты навоза, кидал в углу двора на кучу. Еще один батрак, кореец Пак, поил скотину, метал коровам сено. Задавать корм лошадям появлялся сам хозяин. К атому часу в доме топились печи и работник Кирьяк, мордастый, нахальный, подтаскивал на кухню воду, помогал стряпухе готовить свиньям месиво.

Хозяин подбирал валявшуюся жердь и ругал корейца:

— Ты куда глазами смотришь, азият? Этой орясиной да по горбу тебя!

Тщедушный Пак съеживался, втягивал голову в плечи. Корейцев в деревне не считали за людей. В работники их нанимали за копейки. Топорами и пилами они валили вековой лес, вязали плоты. Корейские фанзы стояли верстах в трех от деревни: ближе им селиться не разрешалось.

Отругав корейца, Семен Данилыч замечал оброненный пласт навоза.

— А это кого рылом тыкать? Эй, глухая тетеря, я кому говорю?

Егорша, ничего не замечая, с натугой тащил громаднейший навильник и очнулся лишь от тычка хозяина. Как всегда, забитость, бессловесность батрака еще больше злили Паршина. Так и зудел кулак заехать в зубы! Но нынче из-за битья недолго до греха. В деревне образовался какой-то Совет, занял пустующую школу, сидят там голодранцы и день-деньской чешут языками, нахально посматривая на зажиточных хозяев. Ходят слухи, что «стодесятинников» хотят равнять с «долевиками». Паршин беспокоился. Не съездить ли к надежным людям хотя бы во Фроловку, повыспросить, посоветоваться? С этих голодранцев станет! А кого им бояться? Всякий страх потеряли. У них, рассказывают, в главной песне так и утверждается: кто был совсем ничем, тот станет всем. А, спрашивается, с каких доходов? Ясно, за чужой счет хотят разжиться, на чужое рот разевают!