— Ты это брось! Хаханьки строить? А где вы были. Почему не помогли?

В притворном ужасе партизан хлопнул себя по коленям.

— Помочь? Кому? Гавриле? Ты это о чем болтаешь парень? Смотри, услышит сам — греха не оберешься. Ты своего Гаврилу знаешь!

Ординарца словно дернуло — с таким испугом оглянулся он на окна школы, Партизаны прыснули. Ну, вышколил же их Гаврила!

Детина стал вызывающе оглядывать обидчика с головы до ног. Тот дружелюбно рассмеялся.

— Не кипятись, не кипятись. Но только я тебе вот что скажу. Богатеньких трясти большого ума не требуется. Воевать-то когда приметесь по-настоящему?

— Чья бы корова мычала! — возмутился ординарец. — Позакопались тут, отъелись. Гладкие, как боровы какие! А мы…

Пальцем в грудь партизан спокойно остановил взбеленившегося ординарца.

— А кто на побережье не пришел? Ждали вас, ждали. Нас там колошматят, а вы старух пугаете.

— У нас свой план. Понятно? Указчиков не надо! А то, я гляжу, у вас тут много расплодилось всяких… Всех не переслушаешь!

— Вот я и говорю: теперь маленько сократитесь. Из Владивостока вон народ прислали. Специально для таких, как вы. Лазо тут. Понял?

Детина усмехнулся.

— Погоди пужать. Ты еще нашего Гаврилу не знаешь.

На школьное крылечко вышла кореянка с гладко причесанной, как будто лакированной, головкой. Несколько корейцев, сидевших на корточках возле забора, разом поднялись. Кореянка принялась раздавать им пачечки бумаг — самодельную газету «Наша жизнь». Пряча бумаги глубоко за пазуху, корейцы отправились по своим деревням.

Детина небрежно продолжал:

— Ну, слышали мы про него, слыхали… Только верно ли про него говорят, вот о чем сказ…

Партизан с подвязанной щекой кряхтя поднялся и подобрал окурок папиросы. Оглядел его, раскурил и, как бы прислушиваясь к вкусовым ощущениям, с мечтательной улыбкой помолчал.

— Ты еще темный про Лазо судить. Я понимаю — тебе обидно. Вон ты какой герой! Но… лучше не надо. Ты знаешь, как мы брали Оловянную, а потом через Онон переправлялись? Э-э, а говоришь! Положение такое, что и Наполеон в башке начешется. А наш только глянул — и все сразу ясно. Но главное не это. Главное другое. Ты слушай, слушай! Бои-то какие шли… А сколько, думаешь, убитых? Ну, два, ну, три. И — все! А это, брат, надо суметь. Это тебе не старух трясти.

Детина фыркнул:

— У нас вообще убитых нету!

— Откуда же им взяться? Старуха свечкой забодает?

Грохнул дружный смех. Ординарец вскочил, стал растерянно озираться. Партизан с подвязанной щекой потянул его за полу, посадил.

— Ах, Еруслан ты, как я погляжу! Сядь, закури теперь нашего, самодельного. Мужики, дайте кто-нибудь ему. Не обеднеем… Егор, — позвал он вдруг. — Эй, Егор-ша! Иди-ка сюда, друг! Сюда, говорю, иди! — крикнул партизан и пояснил детине: — Он у нас маленько недослышит. Одно ухо вроде ничего, а другое — ну никак. Вот и приходится орать.

Шаркая лаптями, подошел длинный нескладный парень и застенчиво уставился на партизана с подвязанной щекой.

— Егор, ну-ка покажись вот человеку… Покажись, покажись, — прибавил он, заметив, что парень засмущался. — Пускай посмотрит!

Задрав рубаху, Егорша показал чудовищно изодранную спину, всю в кровавых запекшихся рубцах. Детина отшатнулся и присвистнул.

— Мас-тера! Дайте, мужики, еще. Хоть затянуться на разок!.. И кто же это у вас тут геройствовал? Не генерал Смирнов?

— Он самый.

— Был и у нас слух про него, имелся… Ну, гнида, пусть лучше не попадается! — детина сжал пудовый кулачище и погрозил.

— Это еще милость, — невесело заметил партизан в кожаной тужурке. В таких тужурках, на зависть всей деревне, щеголяли недавние шахтеры, вернувшиеся с Сучанских копей. — Ну, что только выпороли и отпустили. Других вон свежевали прямо на глазах.

Лихорадочно затягиваясь табаком, ординарец словно глушил в себе какую-то затаенную боль.

— Ну хорошо, — сказал внезапно он. — А кто-нибудь из вас этого самого Лазо в глаза видел?

Партизаны изумленно загудели.

— И не только видал, а и разговаривал, — заявил партизан с подвязанной щекой. — Да и ты еще увидишь. А может, даже и поговоришь.

— Какой он из себя? Парнишка, говорят, совсем. Из офицеров, что ли?

— Сам ты офицер! Встречали мы его. Сам мешок тащит, с палочкой. За руку с каждым. Со мной вот, с ним…

Мужичок в собачьей шапке радостно подтвердил:

— Вот этой самой что ни на есть рукой!

Ординарец скептически оглядел его, даже шапку с глаз приподнял.

— Не веришь? — смеялся тот, и маленькое личико его веселилось всеми мелкими морщинами. — Я тебе сейчас больше скажу. Егор! — позвал он. — Иди скорей сюда. Чего ты прячешься? Ходи гордо. Егор, а ну-ка расскажи, о чем с тобой Лазо поговорил!

Вконец смутившись, Егорша что-то пробормотал и спрятался за спинами.

— Он у нас не говорок, — разливался мужичок в собачьей шапке. — В год если скажет слово — хорошо. А Лазо его спросил: ты, говорит; наверно, к детям хорошо относишься? Правда, правда! Только глянул на него — и сразу: ты, говорит, наверно, к детям хорошо относишься? Егор, а ты-то что ему сказал?

— Да ничего он ему не сказал, — оборвал мужичка партизан с подвязанной щекой, недовольный, что тот влез и перебил его рассказ.

— Не-ет! — ликовал мужичок и грозил грязным пальцем. — Егор тоже ему сказал. Он, брат, у нас… Ты не смотри, что он такой. Он, брат…

— Не балабонь, дай досказать-то! — оборвал ординарец. — Хорошо бы, братцы, с этим Лазо поговорить. К себе он, говорят, как кремень, а к товарищу навроде няньки, мягонький. Себе ничего, а другим последнее с себя отдаст. Для людей всю землю исходил… И слова у него, говорят, самые простые. Что ни слово, то про самое нужное. Он, сказывают, любого дурака за один раз умным делает. Кто его разок послушает, тот прямо не узнать становится. Просто новый человек делается!

— Это ты правильно заговорил, а то — «слышали мы про него…» — одобрил партизан в тужурке. — У Лазо и товарищи хорошие при нем. Один еще ту революцию делал, что после японской была. Ну и другие тоже. Которые по книжкам, а которые по людям обучались революцию делать. Польза от них большая.

— Так разве одному управиться! — ввернул мужичок в собачьей шапке. — Разве хватит одного на всех?

Ординарец продолжал:

— Говорят, у него от самого Ленина похвальный лист.

— Именно, — подтвердил партизан с подвязанной щекой. — Нам таких вождей и надо! Духу чтоб простого, но с образованием. Пусть сидит и думает, как дело провернуть.

— Молодой вот только. Постарше бы не мешало, — высказался ординарец.

— Это ничего, что молодой. Зато слушаются, как отца. После того как мы их встретили и поздоровались, Лазо свалил мешок с плеча и с мужиками сел. Ну, с нашими, с деревенскими. Вот тут же на завалинке и сели, где мы сидим. И так это он, знаешь, обходительно со всеми! По имени, по отчеству… Про пчел начался разговор. А у нас нынче липа цвела… ну прямо диво дивное! Меду будет хоть залейся. Так он вроде как пасечник какой: и про маток, и про взятки… всю ихнюю музыку назубок. Потом про скотину, про хозяйство разговор пошел — тоже! Наши, кто с ним толковал, души не чают. «Это, говорят, свой!»

— Скотина-то скотиной, — с сомнением высказался ординарец, — но тут ведь воевать придется. Гаврила сам мне говорил: японцы вскорости полезут, американцы, сволочь всякая. Прямо скажу: хороший офицер нам сейчас не помешал бы. Там же планы, карты всякие надо понимать! А что мы с вами? Даже Гаврила наш. Карт мы этих натрофейничали много, а толку? Сядет он за карту, голову руками обхватит. Сидит, сидит…

— Ну, сравнил! Лазо любую карту подавай. Да я тебя, к примеру, так опрошу: вот если тебя случайным делом на базар свести, какая тебе цена будет?

Саженные плечи ординарца сами собой полезли вверх.

— При чем здесь я?

— Ну все-таки, если продать тебя?

— Болтаешь! Да нисколько. Кому я нужен?

— О! А за Лазо, за одну голову — мильен. Есть разница?