Не переставая курить, заволакиваясь клубами дыма, генерал прикрыл глаза.

После удара капитана Тимоша упал и стал с усилием приподниматься на руках, обильно поливая кровью грязный затоптанный пол.

— Вот гад, живучий какой! — удивился Мишка. Капитан прикончил умирающего коротким уверенным ударом.

Ночь карательный отряд провел в Светлом яре, а утром выступил на Гордеевку.

Кровавый след оставили каратели в деревнях Казанке, Хмельницкой, Фроловке. Пытки, расстрелы, шомпола… В Хмельницкой в довершение всего солдаты облили керосином всю муку в амбарах.

Имя генерала Смирнова наводило ужас на деревенских жителей. Его именем матери стали пугать детей.

Протест трудящихся Сучанской долины против действий карателей дошел до консулов. Американцы, для отвода глаз, создали специальную комиссию во главе с офицером. Комиссия записала показания свидетелей, сфотографировала жертвы расправы. Американский офицер, вернувшись во Владивосток, заявил генералу Грэвсу, что в дальнейшем отказывается от подобных поручений: картины зверств настолько ужасны для цивилизованного человека, что не исключено, будь на его месте другой офицер, он там же, в Сучанской долине, перешел бы на сторону восставших.

Напрасно карательные экспедиции, устрашая население мятежных деревень, надеялись, что оцепенение от страха останется надолго, навсегда. Однако кровавые расправы убили даже в самых мирных и благонамеренных всякую надежду на «Учредиловку», на справедливость. Ждать от генералов справедливости было напрасно. За справедливость следовало бороться.

В начале марта девятнадцатого года во Фроловке состоялся съезд партизанских командиров. Собралось человек сорок. Забота у собравшихся была одна — наладить организованную борьбу, создать против захватчиков единый фронт. Временный военно-революционный штаб (Ревштаб) Ольгинского уезда был назван партизанским правительством. В нем были отделы: военно-оперативный, связи, снабжения, следственный, финансовый, национальный, печати, административный. Были организованы также госпиталь и трибунал. Командующим партизанскими войсками назначен Николай Ильюхов.

Вскоре после съезда вышел первый номер газеты «Партизанский клич». Пять страничек плохой серой бумаги были отпечатаны на машинке. Стала выходить корейская газета «Наша жизнь».

Забот у партизанского правительства с первого же дня оказалось выше головы. Помимо боевой подготовки войск Ревштаб решил наладить торговлю с Маньчжурией и конечно же подготовиться к весеннему севу. Весна в том году выдалась ранняя, дружная. Снег сошел не только в долинах, но и в тайге, в глубоких падях, на берегах рек. Рабочих рук не хватало, мужское население ушло в отряды. Создалась угроза сокращения посевных площадей. Этого не следовало допускать. Организацией весеннего сева занялась чрезвычайная тройка, назначенная правительством.

«Весна 1919 года — это первая весна нашего восстания за дело Советов. Пусть эта весна будет и первой весной борьбы за партизанский хлеб. Засеем все поля. Создадим запасы хлеба в зоне восстания».

На поля вышли женщины, дети, старики. Чрезвычайная тройка распорядилась отпустить на время сева часть партизан.

Как-то днем, оставшись один, Сергей Георгиевич сидел за столом и штудировал книгу Ичикавы «Этика японцев». Время от времени он открывал записную книжку и вносил туда три-четыре строчки. Сбоку под рукой лежала целая стопа книг — вчера Ольга принесла из библиотеки. Неожиданно стукнула входная дверь. Сергей вскинул голову и обернулся. Кто бы это мог быть? Хозяин? Рановато. Ольга? Тем более рано… Дверь приоткрылась, заглянуло знакомое лицо. Меркулов! Что-то, видимо, случилось. Этот человек зря не придет.

— К вам гости, — объявил Меркулов и быстро огляделся. — Можно?

— Кто?

— Сейчас увидите, — загадочно ответил Меркулов и вышел.

Сергей бросился к окну. Через двор устало шел грузный человек с пышной шевелюрой. По походке, по беспорядочной прическе, по густым усам вразлет Сергей узнал Губельмана. Прошлой весной они встречались на станции Адриановка, перед наступлением на Оловянную.

Губельман приехал комиссаром Владивостокского отряда. С тех пор они не виделись.

Сергей обрадовано бросился навстречу.

— Дядя Володя! Какими судьбами?

Утомленный дорогой, Губельман плюхнулся на табуретку. По его словам, контроль по всей железной дороге немыслимый, документы разглядывают чуть ли не на свет, вяжутся к любому пустяку.

— Ты знаешь, что придумали японцы? Установили вдоль железной дороги нейтральную полосу. Но полоса эта только против нас. Белогвардейская сволочь чувствует себя на этой полосе отлично. Им же обеспечено покровительство японцев! Ну не свинство ли? Придется с ними говорить по-нашему. Не хотят понимать человеческих отношений — пускай пеняют на себя!

У Сергея Лазо от удовольствия морщились губы: Дядя Володя нисколько не изменился, оставался таким же бурным, деятельным, непримиримым.

Неожиданно Губельман оборвал рассказ и хлопнул себя по коленке.

— Собирайся, — заявил он. — Мы тебя забираем к себе, на зимовье. Выедем вечером дачным поездом. Сойдем на двадцать шестой версте, а дальше, к сожалению, придется идти на своих двоих. Мне надо немного отдохнуть Что-то стали побаливать нога, черт бы их подрал!

Из стопки книг он взял в руки верхнюю и хмыкнул: «Курс артиллерии» Будаевского. Под ней лежали «Воспоминания офицера генерального штаба и командира полка о русско-японской войне».

— Я вижу, ты время не теряешь, — заметил он.

На взгляд Губельмана, бывший командующий изменился неузнаваемо. Ну, прежде всего густая окладистая борода, совсем скрывшая крепкие юношеские щеки. За несколько месяцев после Урульги Сергей Лазо постарел лет на десять. Все ли у него в порядке со здоровьем? До Лузинского ущелья, на зимовье, доходили слухи о простуде, о болезни почек. Судя по глазам Лазо, он не совсем здоров. Но все равно, необходимо забирать его отсюда.

Остаток дня они проговорили о делах. У себя на зимовье они были хорошо осведомлены о положении в крае. Губельман сердился: во Владивостокском подпольном центре споры, бесконечные дебаты…

— Все делается сейчас там! — широким жестом он указал куда-то за окно. — Ты слышал о Майхинском рейде партизан? А о сражении у Перетино? Правда замечательно? — Ну, я рад, что ты тоже так настроен! Наших болтунов надо совать носом. Совать и совать! Ты знаешь, что они втихомолку посылали во Фроловку своих эмиссаров? Ну как же! Хотели уговорить народ отказаться от борьбы. Ну не свинство? Мне стыдно. Понимаешь: стыдно! Люди воюют, а мы… Вот увидишь, мы досидимся до того, что партизаны без нас, без нашей помощи придут с оружием в руках сюда, во Владивосток. С какими глазами Мы выйдем к ним навстречу?

Помолчав, он вдруг вспомнил о самом важном.

— Ты знаешь, они создали настоящее правительство. Так ведь додумались же, черти, объявить войну всем государствам-интервентам! Возьми Шевченко… Лев! Орел! Но — вольница! А чем это может кончиться, сам знаешь. Как только в тайге подсохнет, японцы и американцы обрушатся всей мощью. И это будут уже не карательные отрядики, это будут настоящие войска. Нет, нам надо торопиться. Кое-что еще можно успеть поправить. Они сами просят нас прислать им народу потолковее. Я уж тут прикинул. У нас есть замечательные ребята, молодежь. Саша Булыга, Игорь Сибирцев… Есть группа девушек. Всех надо бросить на политработу. Самое больное место у партизан — политработа.

Лазо заметил:

— Но с корейцами-то это правительство… толково! Землей бесплатно наделило!

— Это — да, — подтвердил Губельман. — Корейское население сейчас на нашей стороне. Создано несколько рот, и воюют, надо признаться, превосходно. Однако имей в виду вот что…

И Губельман рассказал, что совсем недавно в Шанхае объявилось какое-то эмигрантское корейское правительство во главе с неким Ли Сын-маном. Этот шустрый Ли объявил, что намерен создать Великую Корею, включив в ее состав русские Приморье и Приамурье.