— Одна надежда остается — «Дарданелл». Маловато нас, правда, но… Надо послать кого-то к Ильюхову. Пусть знает.

Курмышкин топтался рядом, неповоротливый, в теплейшей меховой дохе. Громадная шапка вровень с плечами, рукавицы — каждая по собаке.

— А может, замиримся? — предложил он. На него накинулся Фалалеев.

— Ступай назад! Говорил же отдай ружье глухому. У нас каждый человек на счету… Иди, скажи там Тимофею: если что, пусть нашим бабам помогает. Ребятишки же у каждого!

Отправившись разыскивать Лазо, Фалалеев вскоре вернулся в деревню в самом мрачном настроении. «Нашел?» — спросили его. В ответ Фалалеев разразился бранью. Самого Лазо ему повидать так и не удалось: опоздал. По рассказам знающих людей, Лазо сейчас находился во Владивостоке. Но не только неудача встревожила Фалалеева. Он узнал, как свирепствуют в деревнях каратели. Никаких переговоров они не признают, спрашивают плату только кровью. «Нам не бронепоезда надо бояться, — заявил Фалалеев в Совете. — Колчаки, если придут, пострашней любого бронепоезда!»

Еще затемно светлоярцы приготовили засаду в «Дарданелле», Фалалеев не переставал пушить казанцев. Надо же, как подвели! На рассвете из Казанки показалась целая процессия. Охотник Сима пригляделся и доложил: бабы, посланцами. Уговаривая соседей не затевать войны, они передали листок с письмом: «Братья, русские люди! Вы подняли оружие против богом узаконенной власти…» Фалалеев, ругаясь, принялся топтать письмо, а охотник Сима, шмыгая покрасневшим на морозе носиком, заявил:

— Вы, бабоньки, больше к нам с такими молитвами не ходите. Оборони бог! Вы бы лучше нам по обоймочке патронов принесли.

Утренняя заря багровым заревом окрасила половину небосклона. Сосны, подпирая небо, стояли не шелохнувшись. Время от времени с веток, отягченных снегом, сыпалась белая кисея. В деревне, слышно было, начинался день.

— Ах ты язва! — вдруг выругался Сима и лихорадочно передернул затвор берданки.

Зоркий глаз охотника засек двоих человек, пробирающихся берегом речки. В тишине зимнего леса треснул выстрел. Один опрокинулся и замер на снегу, другой брякнулся на живот, уполз за камень. Сима настороженно вел ствол, карауля момент. Снова пыхнул дымок, видно было, как пуля ударила в валун и высекла искру. Мимо! Человек юркнул за выступ скалы и исчез с глаз.

Подобрав убитого, партизаны удивились: Кирьяк, работник Паршиных.

— Другой-то Мишка был, — объяснил Сима. — Ушел, варнак! Это они к генералу пробирались, предупредить. Плохо, мужики, Мишка теперь все расскажет.

Предупрежденные каратели избежали засады. После короткого боя, завязавшегося на околице, отряд Смирнова вступил в деревню. В школу, где последнее время помещался Совет, согнали всех жителей, оставшихся в деревне. Генерал Смирнов, похлопывая стеком по голенищу, потребовал немедленной выдачи уцелевших членов боевой дружины. Крестьяне молчали. К генералу сунулся было Паршин, но тот сделал ему знак молчать. Высмотрев в угрюмо стоявшей толпе величественного старика Кавалерова, генерал поманил его стеком.

— Ближе, ближе… Ну-с, теперь отвечай. За какую власть стоишь?

И дед Кавалеров с достоинством ответил:

— Как народ, так и я. Против народа я не ходок.

— Ах ты, старая сволочь! — генерал наотмашь хлестнул старика по лицу. — Расстрелять!

Толпа обмерла. Неужели? Солдаты подхватили старика и поволокли из школы. Упал костыль. Дед едва успел сказать: «Прощайте, мужики». Возле крылечка грохнул залп.

— Тэ-эк-с, — с удовлетворением проговорил генерал, довольный неожиданным эффектом. — А теперь подайте-ка нам того негодяя. Капитан, где вы там?

Невысокого роста капитан с двумя солдатами втащили из сеней раненого партизана. Это был Влас, зять Сивухиных. Он с трудом держался на ногах. Голова его была обмотана окровавленной тряпкой.

— Партизан? — крикнул генерал.

Смерив генерала с головы до ног, Влас вдруг усмехнулся.

— Не совсем так, ваше превосходительство. Сначала я большевик, а уж потом партизан. Так будет точнее.

Дерзкий ответ бывшего солдата привел генерала в бешенство. Но он сдержал себя и слащаво, издеваясь, проговорил:

— Тогда сделаем так, голубчик. Сначала из тебя выбьют партизанство шомполами, а потом… Впрочем, сначала шомпола. Капитан, а ну-ка!

Раненого бросили на лавку, двое казаков сели ему на голову и на ноги, а двое принялись орудовать шомполами. Палачи действовали остервенело. Брызгала кровь, кожа летела клочьями. Бедная Клава, жена Власа, свалилась на пол без памяти.

— Тэк-с, довольно. Жив еще? Прекрасно. За партизанство он получил. А вот за большевизм… Капитан, вы меня поняли? Приступайте.

На лице капитана выражалась повседневная скука Он вытащил шашку из ножен и равнодушно попробовал острие пальцем. Через минуту человек лежал в луже крови.

В толпе раздались взвизги, какая-то женщина, закрывая глаза ребенку, выбралась из школы и побежала прочь.

— Следующего! — распорядился генерал. Втолкнули Тимошу со связанными за спиной руками.

Генерал, закуривая, насмешливо глянул на него.

— А, нейтралитет!

Образовалось и не спешило растекаться облако душистого дыма. Генерал, покуривая, наслаждался обреченностью жертвы.

У Паршиных, отца и сына, были бледные, обморочные лица. Ни тот ни другой такой свирепости не ждали. Ну, арестуй, ну, постращай, ну, выпори как следует в конце концов, а ведь это же страх божий! На кровь, на изрубленного Власа они старались не глядеть.

Поколебавшись, Мишка Паршин униженно обратился к капитану, проговорил что-то ему на ухо. Тот сначала не понял, потом равнодушно кивнул на дверь в сени. Мишка обрадованно выскочил и скоро вернулся, вытирая губы и хрустя огурцом. У конвойных солдат ему удалось разжиться стаканом самогона. Глаза Мишки заблестели, он ободрился, боязнь и тошнота пропали.

Без очков Тимоша близоруко щурился на Паршиных и с поздним сожалением покачивал своей ученой головой. Сколько раз Петро Сивухин предлагал «прижать паразитов к ногтю»! Не слушал, никого не слушал. Одним только налогом и допек. Дрянь людишки оказались, об таких неохота и сапог вытирать… И еще вспомнился Тимоше пророческий страх Лукерьи. Узнав о карательном отряде, она схватилась за щеки и помертвела. Ох, недаром всю неделю собака ямы рыла да самовар шумел на разные голоса!

Мишка Паршин снова принялся что-то шептать вытиравшему клинок капитану, тот его с недовольным видом отстранил. Он следил за генералом, ожидая приказаний.

— Ну-с, — произнес генерал, играя голосом, — служить верой и правдой намерен?

Тимоша выпрямился, расправил плечи.

— А сколько времени служить?

Усмехнувшись, генерал пустил густой клуб дыма.

— А тебе что — некогда?

И тогда Тимоша, сознавая, что ему представился последний случай как-то загладить свою вину перед убитыми в бою и зарубленными, замученными мужиками, громко и отчетливо проговорил:

— Боюсь, твое благородие или там превосходительство, что не успею послужить. Придут наши и живо вам дух вышибут!

Не дожидаясь приказаний, капитан деловито отстранил Мишку и подступил к арестованному. Достав нож, он неторопливо разобрал на его лице свесившиеся волосы. Лоб Тимоши оказался необыкновенно белым, чистым. Несколькими взмахами возка капитан начертил на лбу председателя небрежную пятиугольную звезду. Кровь полилась Тимоше на глаза.

Весь день, едва его связали, он испытывал постоянную боль и все силы употреблял на то, чтобы не показать своих мучений. Его терпение разозлило истязателей, и в этом Тимоша нашел неожиданное удовлетворение. С того момента, когда он догадался об исходе своей судьбы, он неузнаваемо преобразился.

— Ты зверь зоологический, а не человек! Зверь! — из последних сил выкрикнул Тимоша курившему генералу.

Пьяненький Мишка Паршин возмущенно всплеснул руками от такого нахальства. Ну не блажной? Не понимает, что ли, на кого он горло-то дерет?