Благословил старец Алешу и совсем было идти собрался. Да приостановился. «Алешенька!» - позвал. Бросился к нему Алеша, обнял старца, плачет, и старец плачет. «Вспомни-ка, Алешенька, - старец шепчет, - каково Господу-то было, когда посылал Он в мир Сына Своего Возлюбленного. Так-то наша скорбь что́! Знал Он, всё знал, а послал ведь! Отцу-то как это не понять! Как тяжко сына своего на страсти и муки отдать! И рад бы взять тебя с собой, от мира укрыть, от зла схоронить, так что мочи нет, но как вспомню про Господа, Сына своего Единородного не пожалевшего, и проклинаю греховную слабость свою. Так-то мне жалко тебя, так-то сердце болит, смерти хуже́е... Знаю, что тебя ждет, да надо так. И сын мой, Алешенька, нужен миру. Иди смело в мир, сын мой, не смущайся скорбию моею. Должен ты прославить веру Христову, и радостно мне, отцу твоему духовному, что я тебя на путь сей благословил! Да вот сердце-то плачет, стар я совсем, дряхл, как ребенок малый, плачу вот... Да как же горе выплакать, ведь и Господь-то плакал по Сыне Своем...»

Что-то и я расстроился... Всё я вам сказки рассказывал, друзья хорошие, а сегодня не тот разговор был. Оно верно: мне сказка дорога, люблю я их измышлять, да и как вас не потешить ума хитросплетениями? А про Алешу и Иринарха - это уж не сказка, а житие, да не мастер я их складывать, вот и закругляюсь. Наговорился я всласть, насказал вам больше, чем от себя ожидал, так что сам удивляюсь, откуда всё и взялось. Ну да, видно, надо так. Низко всем кланяюсь. Спасибо за компанию. Счастливо оставаться.

Всё-то я вам врал, государи мои, люди московские, про беса сочинял и иные сказки, а ныне скажу подлинную правду. Уж не до бесов тут, не до смешков, самые серьезные дела начались. Вот в чем дело: старца-то батюшку Иринарха мы, люди русские, уберегли, а Алешу не сумели. Перед расставанием горьким благословил старец юношу и велел ему идти к Сергию Преподобному. Предрек он, что внове выйдет из святой обители Сергиевой спасение земли русской. И увезли Иринарха в скрытню верные люди. А Алеша надумал напоследок навестить Марию, свою жену духовную. Был ему внутренний голос, не иначе ангел-хранитель его остерегал: не ходи, да не мог не пойти Алеша, не мог так просто расстаться, совесть ему не позволила, знал про опасность, но пренебрег. Что ж, и мы, люди не святые, часто поступаем не по уму, а по сердцу, вот и я, помело Божье, знаю, что не болтать бы мне, время не то, а вот не могу, надо ж кому-то правду московскую сказать, а потом хошь режь!

Вот и пришел Алеша к Марии, своей духовной жене, а кто она такая была, вы знаете. Жила она у старушек одних, тоже монашек. Прознал это собака, чужой сын, и велел держать под тайным надзором. Она это-то приметила, и только Алеша вошел, возрыдала от счастья и горя: «Милый, зачем пришел! Тут они, уходи, уходи!» Да уж поздно - чекисты следом ворвались и Алешу схватили. Повели его, она рыдает, волосы на себе рвет, руки к нему простирает: «Из-за меня, - кричит, - из-за меня ты погиб!» - «Не терзайся, - отвечает Алеша, - так Богом суждено». Больше ему сказать ничего не дали, сразу запихнули в «черный воронок». И повезли Алешу в место на Москве приснопамятное, на Лубянку поганую.

Вызывают Алешу на допрос, задают вопросы по форме: кто такой да чем занимаетесь. А потом спрашивают: «Знаете ли вы Семена Галкина?» - «Нет, - отвечает Алеша, - а знаю я святого мужа старца Иринарха». - «Для нас это одно и то же. Где он сейчас?» - «Ничего я вам не скажу». - «Мы знаем, что его увезли из Москвы. Кто его увез? Куда? Назовите имена своих сообщников». - «Нет». Стали они его улещивать и угрожать, ничего поделать не могут. Тогда придумали ему пытку мученическую, какую и бесу не выдумать. Стула-то в комнате нет, стоит Алеша посеред комнаты, а его допросчик за столом сидит, папироску курит. Один подопрашивает, другой ему на смену идет. «Ну как, будете говорить? Кто же ваши сообщники? Назовите фамилии!» Алеша стоит, молитвы Богу возносит. Второй свою смену отдежурил, третий приходит. День да ночь - сутки прочь. А Алеша стоит. Стоит насмерть!

Трое суток этак-то! Без еды, без питья, окаменел весь, стоит белый, как соляной столп, глаза закрыты и только в уме молитву творит. Уж на него со всей Чеки приходят смотреть. Иные пробуют, для смеха, его сдвинуть, но качается он, а не падает. Пытаются его спросить - ничего не отвечает. Тогда ихний начальник говорит: отведите его в камеру, он дар речи потерял. Хотят Алешу вести, а у него ноги не движутся, закоченели. Под руки взяли и в каземат его приволокли, там Алеша на полу уснул.

Спал Алеша как мертвый, а пока спал - хошь режь его - зашел врач со шприц-иглой и сделал ему хитрый укол - влил такое снадобье, после которого всё, что у тебя на уме, выдашь хуже пьяного. Впрочем, недолго дали спать Алеше, часа два всего, и опять его на допрос, в другой кабинет, к умному чекисту, умнее которого во всей Чеке не было. Вводят Алешу в кабинет, сидит там такой очкастый человек, на профессора похож, лицо доброе и улыбается весело. «Присаживайтесь, пожалуйста», - говорит приветливо и стул предлагает, и всё так вежливо, извиняется постоянно. «Извините, - говорит, - что вас потревожили. Вы не успели поесть - пожалуйста», - и предлагает Алеше стакан чаю и бутерброд. Алеша только глоток чаю отпил, а еду не тронул. «Да вы кушайте, не стесняйтесь. Мы ведь тоже люди и ваше состояние по-человечески понимаем. Кушайте, прошу вас!» Но Алеша на эти слова ласковые не поддался. «Конечно, - говорит добрый следователь, - я понимаю, вас заставили трое суток простоять на ногах, это безобразие, я распоряжусь, чтобы виновные понесли наказание. Скажите, как вы сумели такое выдержать? Я читал где-то, что человек больше суток не выстоит, а вы - трое!» - «Я молился», - отвечает Алеша. «Я так и думал. Нужна большая сила убежденности, чтобы выдержать. Вы - человек убежденный, а мы, революционеры, таких людей уважаем. Идеология у нас разная, но твердость характера одинаковая, русская. Вот и давайте поговорим как русские люди, ведь все мы сыны одной матери-родины». - «Сыны, да разные, - отвечает Алеша, всегда-то он молчаливый и не хочется ему говорить, да что-то изнутри его подталкивает, язык развязывает, - есть родные сыны, а есть чужие приемыши, есть пшеница, а есть и плевелы». - «Ну зачем нам Писание вспоминать. Я Библию знаю не хуже вас, в тюрьме при царском режиме сидел в одиночке и чуть ли не выучил наизусть и, знаете, временами чувствовал, что я к Богу подошел, но вот какой-то грани не могу перейти, диалектический материализм не позволяет. Потом, когда меня на казнь повели (а меня к виселице присудили), о чем, вы полагаете, я думал? - о Боге! Есть ли Он и что меня ждет впереди - ничто или жизнь вечная, пусть в огне, в аду, но хоть какая-то жизнь! От исповеди перед казнью мы все, конечно, отказались, а тут непроизвольно в голове проносятся слова молитвы "Отче наш, иже еси на небесех..." И не хочешь, а сами собой слова повторяются. Надели нам на головы мешки, подвели под виселицу на красную смерть, офицер команду дает: "Готовсь!", - чтоб из-под ног скамейку выбить... странное, знаете ли, было состояние, душа с телом расставалась, вдруг крик: "Отставить!" Это уж так у них было разыграно, развязали нас, мешки сняли, прочли именное повеление на каторгу...» Тут умный чекист закашлялся чахоточно, видно, не даром ему каторга обошлась.

Алеша всё выслушал и спрашивает: «Зачем же вы здесь служите?» - «А разве лучше было бы, если б другой на моем месте сидел? Несправедливостей у нас и без того много, так надо же и в злом месте делать добро. Ну да себя хвалить не стану, а скажите мне: как по-вашему, кто меня тогда спас, когда я молитву перед казнью читал? Бог?» - «Если то, что вы сказали, - правда, то - Бог!» - отвечает Алеша. «И знаете, о чем я тогда подумал? Если вдруг случится чудо и мне сохранится жизнь, я буду жить иначе, чище, лучше, умнее. Чудо, как видите, случилось, но не могу сказать, что я стал от этого лучше. Но если вы полагаете, что Бог мне помог, хотя, скажу честно, я в Бога не верю, всё же пусть не неведомой силе, а этому символу я обязан: ведь я же к Нему обращался за помощью, вот я и хочу воздать Ему сторицей - освободить вас».