На той последней беседе Иринарха с верными своими вспомнил старче про ту ослицу и себя с ней сравнил: никогда-де он не говорил и не проповедовал, а вот разобрало его перед близкой разлукой, и поведал он нам одну историю, с ним в давние годы случившуюся.
«Я тогда проходил обет молчания, наложенный на меня наставником моим, и работал в хлебне. Целый день в занятии, помолиться некогда. И еще сторонился я люда, а у нас в монастыре всегда гостей жило довольно, богомольцев со всех сторон. Уже поздно было ночью, пробираюсь я из хлебни в свою келейку и вижу - распахнуты врата Успенского храма, главной нашей святыни.
Странно мне сие показалось - на ночь, когда службы нет, храм запирался. Вошел я. Темно в храме, пустынно, еле лампадки у икон светятся, а иные погасли. Прошел я вперед немного и чуть о кого-то не споткнулся. Думал - молится человек, перед Богом простерся. Пригляделся - без памяти лежит. Я его из храма вынес и у паперти на скамеечку посадил. Там фонарь у нас горел. Узнал я его - философ это был знаменитый, очень его у нас в монастыре все любили, и ему гостить у нас нравилось. На воздухе он отдышался, в себя пришел, спрашивает меня: "Что со мной было?" А я ответить не могу, палец к губам прикладываю. "А, знаю, - говорит, - ты молчальник, помню. А они где?" И при этом вопросе затрясся весь. Я его руку взял, а он ко мне подался и шепчет: "Я его видел!" Понял я, о ком он, и перекрестился. Он тоже стал креститься и, вижу, плачет. Я бы хотел его утешить ласковым словом, да не могу, не дано мне говорить, а он совсем как ребенок ко мне прижался и всё плачет так горестно, что и я с ним заплакал.
Стало мне его жалко, что он такой человек громкий и так распинается предо мною, а я ведь кто - монашек убогий и безвестный. "Брат, - говорит, - я тебе всё открою, потому что ты молчальник и не проговоришься".
И пошли мы с ним рядышком. Из монастырских ворот вышли, идем по нашей дороге, она у нас в соснах проходит, мягкая, песчаная, иглами усыпана, светлячки обочины усеяли, лунный свет дорогу полосами пересекает, - и так-то хорошо, и благостно, и тихо, и величаво, как во храме. А философ мне говорит: "Он меня давно преследует, я его часто вижу. Он мне за всё отомстит, сожрет меня". И рассказывает: "Лег я было спать, но не спится, голос какой-то мне шепчет: ступай во храм Пресвятыя Богородицы. Иду. Всегда на ночь врата закрыты, тут обе половинки распахнуты. Вошел я и встал среди храма на колени. Не знаю, сколько времени так простоял, и начинает мне казаться, что есть возле меня кто-то незримый. Оборачиваюсь - нет никого, а вроде бы какой-то шорох и дуновение. И чудится мне, что есть кто-то в алтаре и начинаются какие-то приготовления. И вдруг свет в алтаре засветился, но странный какой-то свет, не свечной, теплый, а холодный, синий, и лампадки перед иконами синим огнем вспыхнули. И отворяются царские врата и вся церковь заливается фосфорическим сиянием, и видно мне, как выходит он, в черной ризе и черной тиаре римского первосвященника, а за ним по чину сатанинские кардиналы и епископы и всё сатанинское духовенство, и заполняют они храм всё гуще и гуще, так что живого места нет, а они всё прибывают и прибывают.
Один я стою на коленях в кругу, и они меня не задевают, но от их одеяний до меня доходит зябкое дуновение. Остановился черный папа позади меня и начинает служить по мне лжепанихиду, черную мессу. И хор ему подпевает: кто "ave", кто кошкой пищит, кто сорокой стрекочет, а какой-то баловник на разлаженной фисгармонии бубнит и фальшивит нестерпимо. И все эти чернослужители, что рядом стоят, как-то странно возглашают: "Помянем, помянем раба чертова, имярек, ох-ох, чтоб он сдох!" А хор подпевает: "Сукин сын, сукин сын!", и визжит, и мяучит при этом.
Долго они так меня отпевали, потом он говорит мне: "Восстань, раб чертов!" Я встал. Стоит он передо мной на возвышении: "Проповедь вам прочту", и все вокруг орут не поймешь что. "Только что мы отпели нашего непримиримого врага. Он много нанес нам вреда, но мы извиним его незнанием, ибо не ведал он, что мое царствие близко, ближе, чем иные полагают. И будет место сие пусто! - и ударил посохом об пол, и гром потряс храм, и заплакал где-то ребенок жалобно. - И будешь ты, как многие славные ныне, проклят как собака, ныне, присно и во веки веков. Аминь и черт с ним! Подведите меня к нему", - говорит, и двое служек в фосфорических одеяниях ведут его под руки ко мне. "А-а, - говорит, - про антихриста пишешь? Вот тебе за антихриста!" Поднял посох, и сверкнули три синие молнии и пронзили меня насквозь, и я умер, сгорел сердцем, думал, что умер, пока ты меня не поднял".
Тут философ остановился и так-то странно на меня посмотрел - лицо у него бледное в лунном свете и глаза огнем фосфорическим горят, право, жутко мне стало. "А ведь это чепуха! - говорит. - Это мне привиделось потому, что я Гоголя вспомнил". Да как захохочет, а смех у него был резкий, крикливый и по всему лесу отдался, возбудил он ночных птиц, и над самыми нашими головами захохотал кто-то и захлопал крылами. Философ меня за руки схватил, затрясся и шепчет: "Нет, нет, он тут, всё это была правда, знаю!"
Чудно́ мне было и странно, что такое могло привидеться в стенах святого храма, что нечистый там обедню служил - грешно помыслить такое! Иное было странно - кто врата открыл, и еще более странно - паникадило ночью рухнуло.
Философ как узнал об этом, - весь больной от нас уехал. Помер он вскоре. Перед отъездом своим велел меня вызвать. Я по обыкновению в хлебне работал, весь белый в муке вышел. Он посмеялся: любил шутить, а добр и прост был - ребенок малый. Но посерьезнел. Обнял меня и на ухо шепнул: "А про него помни!" С тем и уехал.
Недоумевали многие в монастыре, почему такой славный человек вдруг меня избрал, а спросить не могут - молчу я. Только после сего начался для меня соблазн. Слух нелепый обо мне прошел, стали приезжать разные господа на меня взглянуть, за ними простой народ потянулся, обступают, прохода не дают. Игумен меня с работы снял, повелел книжным делом заниматься и к народу выходить. А потом я старцем стал, и много было соблазну к славолюбию и гордыне. Ну, да Господь милостив и обратил вскорости меня в малость, коей и всегда быв».
Вот что рассказал старец своим верным. А уж ночью глухой тайно подъехала к их дому повозка, чтобы старца увезти. Слезно прощались они с Алешей.
Спрашивал Алеша у отца своего духовного: «Отче, пошто стало так на русской земле, что гонят нас и преследуют, пошто губят святую православную Церковь? Не до́бро ли наше слово?»
И ответил старец: «Правда Божья, сыне, столкнулась с правдой человечьей». - «Разве две их правды, отче?» - «Две их правды, две. Одна правда - Божья, она в жизни с Богом, наша правда, другая - для нас лжеправда, для них правда - безбожья. Это когда человек такой высоты ума достигнет, что полагает самовольно, будто Бог ему помеха и всё в мире может он разрешить сам. Одна правда Христова, другая - против Христа, сиречь антихристова та правда». - «Страшно, отче!» - «Уж так-то страшно, что и не вымолвить. Бьются две правды, и каждая себя правой считает. У нас своя правда, у них своя. Мы от своего не отступимся, и они отступаться не хотят.
Всё сбывается, как писано. Создадут люди свою правду и ей одной поверят. Отрекутся от Христа и проклянут Его, и возлюбят антихриста, и ему станут поклоняться, и бысть смута, глад, мор и трус и неустройство великое. А нас, тех, кто со Христом, останется горстка малая, и будут нас бить, заушать и оплевывать и казнить смертию лютою. Всё сбывается, но неизреченны времена и сроки и неведомо, в кой день». - «Что же делать нам, отче?» - «Молиться, сыне мой возлюбленный, и за веру святую стоять насмерть. Молиться надо за весь мир. А за себя не молитесь, стыдно сие. За спасение мира стойте на молитве. Господа молите, чтобы гнев Он свой умерил и хоть детишек малых пощадил. Он добрый, Он услышит. Сыне мой, прозреваю приближение дней погибельных. Благословляю тебя, сыне, иди к Сергию Преподобному. Сам бы пошел с тобой, да трухляв гриб и неугодна моя жертва». - «Как к Сергию? там и обители нет?» - вопрошал Алеша. «Не оскудел Сергиев святой кладезь, и тебе из него живой воды пить. Свой путь у тебя, Алеша, им и иди. Возрос ты, возмужал, вступай с миром в состязание. Прозреваю в тебе великого богатыря веры Христовой, аз же недостоин разрешити ремень сапог твоих. Настали времена, когда вера христианская внове будет украснена мученичеством. Знаю, всё знаю. За веру святую стой насмерть». - «Что говоришь, отче? Объяснись!» - «Ничего не скажу тебе, сыне. Всё свершится по воле Божьей». - «Как покину тебя, отче?!» - «В скрытню удаляюсь. Нет в миру мне места. Великий есмь грешник и несть мне прощения». - «Отче, пошто унижаешься?» - «Знаю, всё знаю. Мерзок есмь, аки кал смердящий. Лика людского зрети недостоин. Скоро предстану пред Господом и за всё ответ понесу. А тебе, Алеша, не в скрытню путь. Тебя Господь в мир посылает. Дал Он тебе душу неколебимую и чистоту ангельскую. Избран ты на великий путь, и ждет тебя радость горняя: сподобишься участи Христовых страстотерпцев и воссядешь одесную Престола Божия. Благословляю тебя». И со слезами старец благословил юношу.
