Перекрестился мужик и достал из-за голенища сапожный острый нож. Только видит - кривляется возле кто-то мохнатенький и под руку подталкивает: «Ударь! Ударь!» Мужик был богомольный и врага понял, стал молитву читать: «Спаси, Господи! От греха уберег! Уходи, Иуда!» - сыну говорит и нож убрал. Тот стоит потерянный, потом как закричит: «Не надо мне ничего!» - книгу бросил и побежал куда глаза глядят.

Мужик ту книгу подобрал и пошел себе... А что дальше было, братцы мои, товарищи хорошие, убей Бог, не знаю. Вот и думайте и гадайте: покинула Черная книга Сухареву башню или назад вернулась? Вам-то самим как кажется? Сам-то я видел, да и вам говорил: профессор один очкастый, головой он поврежденный, с Канатчиковой, возле башни ходит да молоточком выстукивает, а где книга - места вспомнить не может. Вот ведь какие пирожки-оладушки. Ну да что толковать, поживем-увидим, еще не такие чудеса будут, помяните мое слово. Потому как жив бес московский и свое уступать не хочет. Ну а нам, людям грешным и мизерным, с бесом связываться вовсе несмысленно. А чую - рядом он и как бы беды не нанес. Так уж я пойду, друзья веселые, граждане московские... Ну разве что на дорожку. Спасибо вам, милые мои, люди добрые. Всем поклон. Спасибо за компанию. Счастливо оставаться.

О чём же рассказать вам сегодня, граждане-сударики? Опять про беса? Понравился, вишь, вам бес! Он и мне, призна́юсь, как ни грешно, нравится - враг он наш, а ловок и презатейлив. Но сколь же мерзок! Вы послушайте только, что он вытворил.

Приходит наш бес к знаменитому одному нынешнему поэту-писателю. Принимает облик красавицы писаной, блудницы распрекрасной. «Я, - говорит, - ваша поклонница!» Поэт ручку к сердцу прикладывает, глазенки горят масляно: «Очень рад, очень рад!» Сажает гостью на диван, сам возле подсаживается, потчует ликерами-коньяками и винами всякими. Черт ни от чего не отказывается, потому как яд-алкоголь на него - никакого воздействия. Напился поэт, налакался, подбирается к гостье, обнимает ее, прижимает, руками свободу проявляет. Хочет грудь полапать, а черт ему кукиш в ладонь сунул, за коленку берет, а она мохнатая! Смотрит поэт: черта он обнимает, черт у него на коленях сидит! «Ну, - говорит поэт, - до чертей допился!» - «Еще не допился, - отвечает наш бес, - потому как я самый что ни на есть разнатуральный черт!»

Смотрит поэт, и правда: он самый, черненький, мохнатенький, с хвостом и рожками. «Фу ты черт, и правда - черт!» А бес наливает вино-коньяк в рюмки и предлагает: «Давай выпьем за дружбу!» Поэт соглашается: «Черт с тобой, давай, мне все равно, с кем пить, лишь бы пить». Выпили. «Я думаю, - бес говорит, - что тебе не надо доказывать, что я самый что ни на есть разнатуральный черт, потому как ты, человек, наделенный творческой фантазией и богатым воображением, сам в меня поверишь. Да и книги кое-какие ты читал, про доктора Фауста и распрекрасную Маргариту». - «Охотно тебе верю, - говорит поэт, - только давай сочиняй что-нибудь поинтереснее. Я, - говорит, - вашего брага, чертей, знаю, и что вы посулить можете, тоже знаю. Посулить ты мне можешь, как Фаусту, вечную молодость. Так заранее заявляю тебе, что она мне ни к чему. Свою молодость я в дым пропил, баб перепробовал множество и вторично пропивать и с бабами вожжаться не имею удовольствия». - «Отлично-хорошо, - это бес-то, - с умным человеком и потолковать приятно. А как насчет славы?» - «Что слава, жалкая заплата...» - «Знаю, знаю, - перебивает бес, - читал, а всё-таки если не так, временно, а вечно? Мы ведь, бесы, вечны и дела свои заключаем на вечность».

Призадумался поэт, а черт лукавый ну ему расписывать: «В классики выйдешь, собрание сочинений твоих издадут, детишки в школе твои стишки наизусть будут затверживать, твоим именем улицы будут называть, города переименовывать, пароходы по Волге-матушке побегут, ну и натурально - бронзовый монумент с трехэтажный дом». - «А мне, - говорит, - может, наплевать на бронзы многопудье!» - «Позволь тебе не поверить, - этак ласково бес-то говорит, - нет такого человека, который бы не хотел оставить след в вечности». - «Ладно, черт с тобой, чертом, уговорил! Значит, ты мне славу, а я тебе душу?» - «Уж это как водится. Поэтические души нам, чертям, очень как нужны, с вами, поэтами, не заскучаешь. Наши вы люди, не все, но многие от вас - наши». - «Это точно, - гордится поэт. - Я, может быть, просто в самом обыкновенном евангелии тринадцатый апостол!» - «Балда ты, дурачок, - бес-то смеется, - не бери не по чину. Тринадцатый апостол - сиречь антихрист, и его царствие впереди. Подумаем-ка лучше, на что ты способен и чем ты нашему бесовскому войску слуга. Умеешь ты плевать и лизать?» - «Это смотря в кого и смотря чего!» - ухмыляется поэт. - «В кого прикажут - плевать, кто приказывает - тому ж... лизать». - «Прямо так ходить и плевать?» - «Ну нет, конечно, фигурально, в письменной то есть форме». - «Это, - отвечает поэт, - можно». - «Значит, далеко ты пойдешь и многих благ сподобишься. Но для бронзового монумента этого мало-недостаточно». - «Что же еще?» - «Ужли не знаешь? Вселяется такая тайная сила в человека, люди ее называют даром Божьим, ну а Божьим или бесовским, кто разберется?» - «Ах да, - говорит поэт, - разумеется, талант!» - «Ну а как у тебя насчет этого?» - «Говорят, есть!» - «А много ли?» - «Да кто его знает». - «Вот то-то и оно. Тут уж без нас, бесов, никак не обойтись. Талант - это по нашей части. Для Бога-то блаженны нищие духом, а таланты Ему безразличны. Для нас - нет. Талант чаще всего к нам идет, так уж мир устроен. Да вот ведь какое дело: сами-то мы раздавать таланты не вольны, но помочь кое в чем можем. Главное тебе - решиться на усилие чрезвычайное. Говоря словами философа Ницше: встать по ту сторону добра и зла. А коллега твой, Достоевский Федор Михайлович, яснее выразился: дерзнуть на своеволие и преступить. Скажу прямо: кровь нужна. А вот для чего, расскажу.

Есть такая Черная книга, а в ней все тайны и власть над миром. Добудешь ее, скажем, ты, поэт, и сразу великим станешь и монумента сподобишься. Но вот беда, взять ее могут только чистые руки, а ты какой уж там чистый - пьяница да блудник. Но есть для тебя выход - кровью пожертвовать своей, узнал я, кровь с книги заклятие снимает». - «А много ли крови?» - «Всю до последней капельки». - «Так этак я того...» - улыбается поэт и пальцем вверх показывает. «Зачем же туда, - серьезно отвечает бес, - туда!» - и пальцем вниз сует. «Нет, - содрогается поэт, - мне это что-то не подходит!» - «А душу-то свою ты согласен мне отдать?» - «Согласен, так ведь это когда...» - «А мы о сроках не сговаривались. Почему бы не сегодня, не сей момент?» - «Очень уж страшно», - говорит поэт и ежится. «А ты что ж думаешь, всемирная слава, она трусостью достается?» - «Да нет... но уж как-то сразу ты...» - «Иначе нельзя, не то к другому поэту пойду, мало ль вас! - бес-то пугает. - Да ты подумай, чего проще! Чик - и готово! Зато какие похороны тебе закатят - залюбуешься! Речи будут притворные говорить, лживые слезы лить, скажут: недооценили, недоглядели... а потом, как я предсказал, не пройдет и тридцати лет, как памятник поставят - его бы и раньше можно, да бронза - металл ноне дефицитный. Во как!» - «Эх, - говорит поэт, - прощай моя раззабубенная головушка!» - «Оно, - поощряет его бес, - у вас, у поэтов, даже модно ноне самоубийствовать. А для храбрости хвати-ка вина-коньяку!» - «Эх, - говорит поэт, - черт с тобой, жисть моя распропащая, выпьем, черт проклятый, на брудершафт!»

Ох, братцы, совсем я заврался и что дальше врать - не знаю. Уж не осудите, пойду-ка подобру-поздорову, в другой уж раз... Стопочку для прояснения мозгов? Хм... разве что... Выпьем вина - прибудет ума. И кто ее, такую гадость, выдумал? Бес, не иначе. И как ее партейные пьют, уму непостижимо! Ну, с Богом!

И вот, братцы мои, государи-граждане милостивые, радуется, веселится бес - ему бы только найти душу растленную, толкнуть ее на страшный грех, а там уж - книга его, а с книгой вместе вся полнота власти и зло невиданное. Просто это сказать, да непросто сделать и даже бесу затруднительно, потому - заклята та книга и взять ее могут только чистые руки, а чтоб она к черту в лапы попала, для этого надо, чтоб кровь праведная пролилась, тогда только заклятие спадет и бесу унесть ее можно, а так - ни-ни! И вот, почему не знаю, - не злодей отпетый ему для такого дела нужен, таких-то блатных-уголовных в Москве пруд пруди, а чтоб был ни тать, ни убивец, а все ж грешник величайший, и чтоб стал он татем и убивцем. Для того-то и искал он душу растленную и нашел такого поэта-писателя.