Вот раз выходит он к народу, благословляет всех, бабы, как водится, плачут от умиления, люди крестятся, тут вдруг подскакивает к нему молодец в чуйке и - раз-раз! - по морде! Кричит: «А вот как я тебя благословляю!» В толпе крик, ужас, все бросились убить кощунника, а старец раскинул руки и говорит: «Оставьте его, он прав!» А это чужой сын был... Ох, ребята, совсем в горле пересохло...
Да... Взял старец молодца за руку и ввел в свою келью. Тот ухмыляется, собой доволен. «Деньги, - говорит, - давай!» Показал старец ему свое имущество - ничегошеньки у него нет. Тот вовсе озлился, кричит на старца, за грудки хватает, а старец пал на колени: «Прости меня, сынок!» У кельи люди шумят, беспокоятся за старца, хотят войти. Тот злодей видит - взять нечего, махнул в окно и бежать. Ну, тут уж урядника вызвали, схватили голубчика да в каторгу - давно его разыскивали.
После сего случая совсем старца за святого засчитали. К самой государыне императрице Александре Федоровне возили секретным образом. Надеялась она, что он сына ее болящего исцелит. Вишь, тоже мать. А Иринарх не одного болящего наложением рук исцелял. Что там во дворце было - неведомо. Говорят, будто предсказал ей старец грядущее, а может, просто что не так сказал. Тогда-то появился при императрице Гришка Распутин; опасался он, что старец его осилит, да и царица, видно, старцем осталась недовольна, так что вскоре Иринарха перевели в другой монастырь.
Тут революция началась. То белые наступают, то красные, все на Святой Руси перепуталось. Только красные белых отогнали, мужики поднялись бунтовать. Послали против них карательные отряды, и вот так получилось, что одним отрядом командовал тот самый чужой сын. Прибыл он со своим отрядом в тот монастырь, где жил старец, и начал монахов расстреливать. Собрал начальник народ, сам сел на паперти храма, поставил рядом чудотворный образ Богородицы и велел монахов поочередно выводить. Как кто плюнет на честную икону - тому воля, а нет - за углом в расход пускают. Были и такие, что отреклись: одни - потому что монашествовали, лишь бы от армии спастись, другие - приять ложь во спасение. Но старики все полегли рядком за русскую веру. Старца-то он приберег напоследок. «Ну вот, - говорит, - дорогой папаша, и встретились. Видишь, как мои друзья славно поработали, а уж тебя я сам убью! Вот здесь и убью, вставай к стенке!» Старец встает к стенке, а сын достает револьвер-маузер и в него целит. Тут вдруг чудо случилось. Откуда-то выбегает юноша, подросток такой долговязый, в белой рубахе, как на смерть одетый, заслоняет собой старца и кричит: «В меня стреляй, изверг!»
Да я уж в другой раз доскажу... Ну, ладно, стопочку приму. Только я, ребята, такой человек: что слышал, про то и говорю. Так что сами болтайте, а ко мне не посылайте. Коли хотите слушать, то слушайте... Тот, чужой сын, уж хотел вгорячах на курок нажать, да одумался. Что-то такое его поразило. «Да кто ты такой, - кричит, - что за него заступаешься?» - «Отец он мне и всем нам отец!» - юноша отвечает. Чужого сына так и передернуло. «Застрелю обоих!» - кричит, но уж запал прошел. Велел их отвесть в погреб, а сам стал думать, какую бы казнь им изобрести пострашнее. Всю ночь не спал, думал, так ничего и не придумал, всё мало ему казалось.
Утром, аж желтый весь от злости, велит доставить к себе старца. Приводят старца и паренька заодно. Смотрит изверг на отца и говорит: «Почему я ненавижу тебя больше всех людей на свете? Как думаешь?» - «Потому, сын милый, что я тебе добро хотел сделать, да не сумел его сделать. О своем спасении думал, о твоем забывал. Прости меня, коли можешь». - «Верно говоришь. Ты думал добро мне сделать, а зло сделал. Зачем ты меня, шлюхина сына, подобрал, вспоил, вскормил, зачем с собой водил? Чтобы все надо мной потешались, чтобы именем материным попрекали? Ты-то спасался, в святые записался, а я, как собачонка, был каждому куску рад. Ты унижал меня своей добротой. Ты ни разу не прикрикнул на меня, ни разу не выдрал, а всё улыбался постненько! У-у, как я ненавижу твою улыбку! Ты всё постничал да умильные слова произносил о любви и добре, а я зачат во зле, родился во зле и жил во зле! Я за мать тебя ненавижу. Что ты с матерью сделал, негодяй! Почему ты не спал с ней, почему сделал ее шлюхой, почему ты не стал моим отцом!! Не дрожи и не вздумай упасть на колени, как в прошлый раз. Теперь ты понял, почему я тебя ненавижу, почему я только о том и думал всю свою проклятую жизнь, как тебе отомстить. Потому я и монахов твоих перестрелял, что в каждом из них я убивал тебя! Ты возносился, я унижался и каждый день думал, как я отплачу́. Час настал. Теперь мое время, крапивного семени, теперь уж я отыграюсь и за все расплачу́сь! Ну, что молчишь? Что ты мне скажешь?» - «Ничего, - отвечал старец, - ты прав, я - великий грешник и нет мне прощения. За всё понесу страшный ответ перед Богом». - «Грешник... перед Богом ответ... а как ты передо мной ответишь, за мои мучения, чем за них заплатишь?» - «Ничем, сын мой милый. Благословляю руку твою, смерть мне несущую. Убей меня, ты прав». - «Знаю, что ты смерти не боишься, что стар и так скоро умрешь, а мне надо так тебя казнить, чтобы ты испугался, чтобы ты в один миг почувствовал, что я пятьдесят лет испытывал!» - «Страшнее часа Суда Божия ничего нет!» - отвечал старец. «Опять за боженьку своего прячешься? Да нет никакого бога!» - «Нет, есть Бог, есть, и Он покарает тебя!» - вскрикнул тут юноша, о котором начальник было позабыл. «А, и ты здесь. Ты говоришь, старик, что ничего не боишься? А если я на твоих глазах убью его?» - и навел на юношу свой револьвер-маузер. И тогда старец заслонил собой юношу. Но не стал стрелять начальник, понял он, что если убьет старца, то тем все и кончится, а ему надо его каждый день видеть, мучить и самому с ним мучиться. Вот как! Человек - существо странное, люди добрые, понять его трудно. Как в одной старой книге написано: «Человек есть существо злобное, над другими надсмехаться любящее». Так и начальник, чужой-то сын, снова отложил казнь и велел обоих вернуть в погреб.
А ночью стрельба поднялась, опять война пошла. Сын-то чужой мужиков да монахов расстреливать умел, а воевать не очень. Бой разошелся нешуточный, большие силы бунтовщиков прут, вот-вот в монастырь ворвутся. Мечется чужой сын как угорелый по двору монастырскому, не знает, куда спрятаться. Один выход - к старцу в погреб. Отворил погребную дверь ключом и замкнулся с узниками. Трясется: «Спаси, отец, сын ведь я тебе. Не говори, что я здесь, не выдавай!» А сам в бочку от кислой капусты залез. Бунтовщики искали начальника, да не нашли, а когда добрались до погреба, старца с юношей выпустили, а погреб обыскивать не стали, не догадались, что он спрятался у арестованных, а старец с юношей ничего им не сказали. Так люди говорили, а правда, нет ли, - не ведаю.
Потом-то, тоже говорят, жил старец у опочившего патриарха Тихона. Да Тихона в могилу свели, а на старца начались гонения. Тоже говорят, чужой-то сын жив остался, большой пост занимает, непременно хочет разыскать старца. А старец-то сам в Москве, в схороне где-то таится, а где - неведомо. Ищет ему отомстить чужой сын, да пока не удается.
А чтоб со всей этой историей покончить, надо и легенду сюда приплести. Говорят, будто шел старец мимо Сухаревой башни в полуночен час, - днем-то он, вишь, не ходит, куда ему в схиме среди бела дня на толкучке, - подходит к нему некто черный и говорит: «Отче, ты последний подвижник земли русской, всех нас ты победил своей святостью, и мы, чернокнижники, вручаем тебе свою книгу». И отдал старцу ту книгу, что хранилась в башне-то. Вот что люди говорят. Ну известно, язык без костей, много всякого наговаривают. Наплел я вам три короба, а вы и уши развесили, как дети малые. Заболтался я чтой-то с вами, друзья хорошие, человек я такой, московский, говорливый, до выдумки гораздый, опять же начитался писателей старинных, разных басен наслушался, вот и сочиняю. Так вы бы меня не слушали, трепача сухаревского, не всё правда, что люди говорят, а язык-то - враг наш, до беды доведет. Так уж не обессудьте. Спасибо за компанию. Счастливо оставаться.
