Безусловно, «религиозное беспокойство о судьбе Блока»[552] чувствовала не одна Ахматова[553] (хотя собирательное «мы» при обращении к «человеку-эпохе» вряд ли требует обоснования). Тем не менее П. Н. Лукницкий свидетельствует (с ее слов), что, «когда умер А. Блок, у АА не было ощущения беспокойства за него <…>»[554]. Действительно, в стихах Ахматовой 1921 года видна спокойная даже не вера, а уверенность в том, что «заступницей» поэта является сама Пресвятая Богородица — см. «А Смоленская нынче именинница…» (в первоначальном варианте: «Ах, Смоленская нынче именинница…» с заглавием «28 июля 1921») — о похоронах Блока, а также стихотворение, написанное на девятый день его смерти «Не чудо ли, что знали мы его…» (в некоторых публикациях «Не странно ли…»): «И Пресвятая охраняла Дева / Прекрасного Поэта своего». Именно этот поворот блоковской темы позволяет понять первую строку стихотворения «Ты первый, ставший у источника…».

О каком источнике идет речь? Мы думаем, что это отсылка к Апокалипсису, где говорится о тех, «которые пришли от великой скорби» (ср. в «А Смоленская нынче именинница…»: «Наше солнце, в муке погасшее»): «За это они пребывают ныне перед престолом Бога <…> Они не будут уже ни алкать, ни жаждать <…> Ибо Агнец <…> будет пасти их и водить их на живые источники вод <…>» (Откр. 7:14–17). Среди книг с дарственными надписями, полученных Ахматовой от Блока в январе 1914 года (надписи датированы 1913-м), были и «Стихи о Прекрасной Даме», где стихотворению «Верю в солнце завета…» предпослан эпиграф из Апокалипсиса: «И Дух и Невеста говорят: прииди». Призыв этот имеет прямое отношение к теме благодатного обновления после смерти — обновления, исходящего от того самого источника, от «чистой реки воды жизни, светлой, как кристалл»: «И Дух и Невеста говорят: прииди! <…> Жаждущий пусть приходит, и желающий пусть берет воду жизни даром» (Откр. 22:1, 17). Неслучайно на странице автографа за стихотворением «Ты первый, ставший у источника…» следует еще один «восстановленный» текст с той же датировкой («10-ые годы»): «Кому-то желтый гроб несут, / Счастливый кто-то будет с Богом <…>».

Таким образом, при внимательном отношении к источнику обнаруживается характерная черта поэтического словоупотребления Ахматовой — многозначность семантики, выстраиваемая на базе одной лексемы[555].

Сохранился экземпляр книги стихов Валерия Брюсова «Tertia vigilia» (М.: Скорпион, 1900) с дарительной надписью:

Противопоставление, обозначенное в этом инскрипте, указывает на ту идейно-психологическую дистанцию, которая неизменно сохранялась в длившейся около двух десятилетий истории взаимоотношений двух мэтров русского символизма. По типу личности Мережковский всегда, на всех этапах своей духовной эволюции — вероучитель и проповедник, все свои творческие и религиозно-созидательные инициативы выстраивающий под знаком целеполагания, указующего вектора. Брюсов — личность изначально протеистичная, многовекторная; во всем многообразии своих литературных проявлений он исходит из центрального принципа, утверждающего безусловную ценность свободы индивидуума и, соответственно, свободы его самовыражения — и тем самым безусловной свободы искусства от каких-либо внеположных ему предписаний. Мережковский и Брюсов могли быть — и часто были — соратниками в тех или иных конкретных обстоятельствах литературно-общественной жизни, но никогда не были единомышленниками. Моменты сближения, иногда возникавшие между ними, всякий раз были обусловлены благоприятствовавшими этому сближению обстоятельствами, но отнюдь не родством душ или подспудно определившимся созвучием мировоззрений. «Между нами никогда не было ни дружбы, в настоящем смысле слова, ни внутренней близости, — писала в мемуарном очерке о Брюсове З. Н. Гиппиус, мыслившая себя в данном случае частью неразрывного целого, определяемого как „Мережковские“. — Видимость, тень всего этого — была. <…> Если с Блоком у нас отношения внутренние были шире внешних, то с Брюсовым даже не наоборот, а почти сплошь они были внешние»[557].

Содержание и смысл этих «внешних», достаточно интенсивных взаимоотношений, сыгравших в русском литературном процессе начала XX века весьма значимую роль, заслуживают пристального описания и исследования, и в данном случае за исполнение этой задачи мы не беремся. Непременным условием ее исполнения является опора на переписку Брюсова с «триумвиратом» Мережковских — Д. С. Мережковским, З. Н. Гиппиус и Д. В. Философовым. Ее корпус доступен (остерегаемся сказать: сохранился) далеко не в полном объеме. Из писем Брюсова, отправленных Мережковским и отложившихся, надо полагать, в свое время в их рукописных собраниях, на сегодняшний день выявлена лишь малая часть. Семь писем в составе той части архива Мережковских, которая была приобретена Томасом Уитни (Whitney) в Париже и ныне хранится, как часть коллекции собирателя, в Амхерсте (США)[558]. Два письма Брюсова в этой подборке адресованы Философову (1906, 1907), два — Мережковскому (1907), три — Гиппиус (1907, 1911). О том, что в данном случае налицо лишь малый фрагмент того корпуса писем Брюсова, который мог бы быть представлен в собрании Мережковских, можно судить по соотнесению с содержанием московского архива Брюсова: в нем хранятся адресованные Брюсову 45 писем Мережковского, 152 письма Гиппиус и 31 письмо Философова.

Эти письма из архива Брюсова, а также находящиеся там же черновые и/или неотправленные письма Брюсова к З. Н. Гиппиус составили публикацию «Переписка З. Н. Гиппиус, Д. С. Мережковского, Д. В. Философова с В. Я. Брюсовым» (публикация и подготовка текста М. В. Толмачева, вступительная заметка и комментарии Т. В. Воронцовой), появившуюся в двух выпусках «Российского литературоведческого журнала» (1994. № 5/6. С. 276–322; 1996. № 7. С. 200–226)[559] и двух выпусках преемственного ему «Литературоведческого журнала» (2001. № 15. С. 124–260[560]; 2005. № 19. С. 165–257). Эта публикация, растянувшаяся более чем на десятилетие, не исчерпала, однако, всего доступного корпуса текстов, к ней относящихся. В нее не вошло письмо Брюсова к Мережковскому от 29 января 1906 года, хранящееся в фонде Брюсова в Пушкинском Доме[561]. И более чем странно, что за пределами публикации остались письма Брюсова к Мережковскому из того же московского архива Брюсова[562], к которому восходят все остальные тексты названной публикации — копии и черновые, предварительные варианты текстов писем, отправленных адресату. Едва ли этими документами решили пренебречь по здравом разумении: в их историко-литературной значимости, кажется, нет возможности усомниться, они неоднократно цитировались в исследовательской литературе. Скорее всего, в данном случае мы в очередной раз имеем возможность констатировать то снижение уровня профессиональной требовательности к филологической печатной продукции, примеры которого наблюдаются сплошь и рядом — и которые, в частности, не устает приводить Н. А. Богомолов (не только неутомимый исследователь, но и усердный, не щадящий себя читатель) в своих многочисленных рецензиях на новые книги, появляющихся в журнале «Новое литературное обозрение».