Еще несколько зарисовок ситуаций не утратили своей ценности, особенно когда в них есть иронические нотки. В «Хмурой погоде» Андерсен само воплощение иронии:
Над городом и полем водой набух покров, и лень дождю сочиться из скучных облаков.
Скучают даже утки — вот до чего дошло! — застыли, будто камни, и клювы под крыло.
Старушка дремлет в кресле, качая головой, сидит красотка-внучка, лоб подперев рукой.
Зевота одолела — и как тут не вздремнуть!
И прядка золотая упала к ней на грудь.
Я, вытянувши ноги, и сам не прочь поспать,
и собственные строки мне лень перечитать.
Другое стихотворение, которое называется «Рецензия», в шутливой форме выражает его раздражение на чересчур старательных критиков:
Земля и море хороши в закатном освещенье,
но жаль, разнообразья нет в манере исполненья.
Возьмем хоть солнце — как оно себя же повторяет!
С востока начинает путь, на западе кончает.
Затем мы видим звезды. Здесь мы вправе возмутиться:
зачем так ярко этот свет безжизненный струится?
Забавен соловей. Похвал особых недостоин:
он вовсе не обучен петь, просто так устроен.
И слишком юн — едва пушок на подбородке видно.
Поет он ночью, ибо днем петь без методы стыдно.
И, наконец, луна. Она почти что без изъяна,
но очертания зачем менять ей постоянно?
Подправить нужно и прибой — слегка умерить, что ли…
А в целом явственен талант, талант, но и не боле.
Это две жемчужины его юности. В путевые заметки «В Испании» (1863) вставлено стихотворение о Севилье, в котором элегантно сочетается испанский пейзаж и набросок Дании:
Конечно, ноябрь в разгаре,
но я-то в Испании все ж.
По-зимнему я укутан,
и все-таки бьет меня дрожь.
Севильи синее небо,
блеск апельсинных аллей —
увидеть все это важно,
но чувства, по мне, важней.
А чувствую я, что мерзну,
и люди, плащи надев,
на скамейках мраморных стынут
среди апельсинных дерев.
Мне вовсе не одиноко,
хоть здесь я для всех чужой:
здесь те же звезды светят,
что в Дании ночной,
те же звезды и холод,
что в датской стороне…
Ты колдуешь, Севилья, —
и родина видится мне.
Особый дар был у Андерсена к сочинению коротких, афористических стихов. К числу наиболее удачных относится эпиграмма на Хольберга (из небольшого сборника «Виньетки к именам датских поэтов», изданного в 1832 году):
Острейшим жалом, о король певцов,
ты охраняешь мед своих стихов.
И там же о Весселе:
Ты ел и пил, порой хандрил,
ты износил сапог без счета,
в конце о смерти ты просил,
в награду вечность заработал.
Среди других его коротких стихов можно обнаружить эпиграмму о цветке гороха:
Частенько мечтательный нежный цветок
кончает как чадолюбивый стручок.
Или афоризм, который он называет «Добрый совет»:
Когда упадешь ты на скользком пути
посмейся с другими и дальше иди.
Когда одна новая датская трагедия была на премьере освистана, он написал:
Часу в девятом вечера, вчера
Она ушла!
На севере рожденная, она
для севера была не создана.
И ветер истерзал ее, свистя,
Спи сладко, о дитя!
Он был известен своими остроумными импровизациями. Однажды он обедал у Мельхиоров на Розенвенет. За празднично накрытым столом произносилось много красивых речей, и наконец Андерсен провозгласил тост за хозяек дома следующими стихами:
В поэзии и прозе
роз полным-полно.
За розенвенские розы
я пью это вино.
Непревзойденны, конечно, детские стихи. И сегодня большинству датчан, наверное, знаком еще с детства «Маленький Вигго». Менее известны два стихотворения, написанные им в старости, которые не уступают другим: «Исповедь ребенка» и «Высказывания некоего юноши о погоде». Последнее блещет радостью и весельем:
Чудная погодка, поклясться готов!
Никак, нас считают за дураков.
То оттепель: в лодке плыви через лужи,
то стужа: конёчки прикручивай туже,
то вьюга — хоть вендриков шлем надевай,
чтоб ветер тебя не унес невзначай.
А малых пичуг он и вправду унес.
Трещит на застылых озерах мороз,
и голая наледь покрыла дороги,
пойдешь — поломаешь и руки, и ноги.
То ливень, то нету совсем облаков.
Никак, нас считают за дураков.
Но им не удастся меня разозлить.
Подмерзнет — успею коньки прикрутить.
Подтает — пускай, не страшна мне грязища:
Навряд ли зальется за голенища.
Метель? — прошагаю по голому льду,
а грохнусь — так встану и дальше пойду.
Гораздо реже удавалась Андерсену серьезная поэзия. Длинное повествовательное стихотворение «Это сделал Зомби» лишено юмора, и в нем, как покажется современному читателю, в значительной степени отсутствует языковая огранка; тем не менее оно до сих пор пользуется значительной популярностью из-за своей темы: это трогательная история о маленьком испанском негритенке, рабе Мурильо, который по ночам сторожит его мастерскую и занимается в это время улучшением работ его учеников — тем самым он выдает свой талант и сам становится учеником великого мастера.
Несколько любовных стихотворений (почти все вдохновленные влюбленностью в Риборг Войт) также известны до сих пор — что примечательно, потому что они удивительно банальны по содержанию, неясны по форме и во всяком случае не идут в сравнение с соответствующими стихами других датских поэтов. Вероятно, только благодаря музыке Эдварда Грига к стихотворениям «Темно-карих очей…» и «Ты думами моими овладела» их вообще не забыли.
Оговорка писателя по поводу собственной лирики не лишена оснований. Ему редко удавалось создать в стихах совершенное музыкальное целое. И все же нетрудно найти несколько стихотворений, которые до сих пор можно причислить к сокровищам датской поэзии. К их числу относится «Последняя песня поэта», написанная в 1845 году («Унеси меня прочь, о сильная смерть»). Менее известно, но столь же удачно стихотворение «Под покровом буков, где растет ясминник… там выкопайте мне могилу!» (из путевых заметок «По Швеции»), где настроение и форма тесно связаны, отчего стихотворение начинает жить. А в особо благословенные моменты он создавал и возвышенное. Стихотворение «Умирающее дитя», которое он написал девятнадцатилетним юношей в самые темные часы школьного учения и которое в немецком и французском переводе скоро обошло всю Европу, — это чудо лаконичной передачи настроения, захватывающее во всей своей простоте и по-современному лишенное сентиментальности, несмотря на грусть по поводу смерти ребенка; отчаяние матери не показано, оно только намечено вопросом ребенка, отчего она плачет. Столь же несентиментален и спокоен тон радости и почтительности в маленькой рождественской песне (вошедшей в сборник «Двенадцать месяцев года», 1832).
