В то же время у него были и другие, более прозаические разочарования. Критики постепенно стали менее любезны, чем поначалу, когда стремились поощрить его как юного начинающего поэта. Они неизбежно находили то один, то другой недостаток в его все более обширном творчестве. К числу самых строгих критиков относился необыкновенно плодовитый, вечно что-то пишущий Кр. Мольбек, известный своей педантичностью и придирками к орфографии; говорили, что в его жилах течет больше чернил, чем крови. К его невероятно разнообразной литературной деятельности относилось рецензирование в «Ежемесячнике литературы»; а в 1830 году, после смерти Рабека, он стал цензором в Королевском театре. Но самым большим критическим даром обладал автор водевилей Й.Л. Хейберг. В 1828 году он был принят в театр переводчиком и драматургом, но еще за год до этого начал издавать упоминавшийся ранее литературный журнал «Копенгагенская летучая почта». Его требования к современным писателям были таковы; последовательность в плане произведения и основательная проработка всех деталей. В борьбе за истинное поэтическое искусство против дилетантства он скоро приобрел оруженосца в лице Хенрика Херца^{44}, который в 1830 году произвел фурор своим стихотворным памфлетом «Письма с того света», где высмеивал поэтов, небрежно относящихся к форме. Не прошел он и мимо Андерсена. Тот узнал, что является слишком легкой добычей для своей неуемной фантазии, что он писатель незрелый и небрежный и делает грубые ошибки в языке. Последний упрек ему неоднократно доводилось слышать от Мольбека и других. Андерсен не выносил критики. В то время он был болезненно обидчив, и его смешанная со страхом ненависть к критикам вообще и к Мольбеку в частности скоро привела его к убеждению, что критика только убивает поэзию, — мнению, которого он не изменил почти по конца жизни.

С театром тоже было сплошное огорчение. К несчастью, он непременно хотел писать для сцены, собственно говоря, не имея к этому настоящих способностей. Его рвение можно понять, зная, что Копенгаген того времени рассматривал Королевский театр как оплот поэтического искусства: признанным поэтом был тот, у кого успешно шла пьеса. Но Андерсен слишком усердно пытался произвести на свет хоть что-нибудь, пригодное для подмостков, и нельзя упрекать дирекцию, постепенно уставшую от его разнообразных, но, по мнению и Мольбека и Хейберга, небрежных, наспех написанных драматических произведений. Некоторые из них были приняты, но столько же возвращались для доработки или просто потому, что никуда не годились.

Какой толк, что критика все же говорила много приятных слов о его поэтических сборниках этих лет — 1830–1833 — и что ему был оказан великолепный прием, когда летом 1832 года он посетил Сорё, Оденсе и поместье Нёрагер. Письма к преданным друзьям полны жалоб: никто его по-настоящему не любит, едва ли он когда-нибудь снова будет писать стихи, наверное, он скоро умрет, и это будет только к лучшему. Вдобавок он пережил еще одну несчастную любовь, а именно к Луизе Коллин, младшей дочери статского советника, которой было в то время семнадцать лет. В письмах к ней он пишет, как он несчастен. Одно из них (27 октября 1832 года) кончается словами: «Я чувствую себя больным, больным душой; у меня нет сил жить, меня ничто не радует, ничто не волнует; мечты моей юности были и остаются мечтами, я чувствую, как увядаю в болезни и одиночестве… Я испытываю к вам огромное уважение, глубочайшее доверие, ведь я один на свете и мне не за что уцепиться. Будьте счастливы; уже далеко за полночь, я не смею больше писать. Когда сердце полно скорби, ему легче говорить о своей боли, и это ничуть не забавно. Ваш брат душою Андерсен». Типично андерсеновская самоирония в конце заставляет подозревать, что эта страсть не затронула его так глубоко, как чувства, которые он испытывал к Риборг Войт. Возможно также, дело было не только в том, что потребность в любви заставила его с глубокой почтительностью мечтать о дочери своего благодетеля, которую он знавал ребенком, но также и в том, что в своем угнетенном душевном состоянии он искал — и потому нашел — кого-нибудь, о ком можно было скорбеть и страдать. Во всяком случае, любил он безнадежно, девушка была уже фактически помолвлена с другим, он скоро утешился в своей печали, и любовь перешла в сердечную дружбу с Луизой и ее избранником.

Но какими бы незначительными или нелепыми ни казались нам сегодня горести и беды Андерсена, его дурное настроение было вполне реально. И вызывалось оно не внешними, а внутренними причинами. По-видимому, он достиг критической точки в духовном развитии. Живой ум и быстрое перо сразу же, с самого начала его поэтической карьеры в 1828 году, снискали ему славу одного из самых многообещающих молодых поэтов на копенгагенском Парнасе, а в последующие годы он гнался за успехом, стараясь писать как можно больше. Но нельзя всю жизнь оставаться молодым и многообещающим, и некоторые критики постепенно дали ему понять, что пора уже создать что-то новое и серьезное. Он и сам это чувствовал. Он замечал, что истощил свои духовные ресурсы. Но в его привычном окружении черпать вдохновение было неоткуда. Он чувствовал, что, если не хочет духовно погибнуть, необходимы новые впечатления, более широкие горизонты. Пора было вылетать из гнезда.

Его склонности к путешествиям, вероятно, способствовало еще и то, что он чувствовал, и не всегда безосновательно, что над ним насмехаются и ему завидуют — не друзья, а общественность. Копенгагенская нетерпимость ко всему необычному и потребность издеваться над этим обернулась и против него. Людей забавляла его внешность и поглощенность собой; он был такой большой и странный, ему нужно задать хорошенькую трепку. И он замечал — или думал, что замечает, — что ему лично завидуют: почему он, долговязый, уродливый поэт, имеет такой успех?

Одно время он мирился с издевательствами, теперь они стали действовать ему на нервы.

Он давно уже лелеял планы отправиться в большой мир. Путешествие в Германию было как бы пробной экспедицией, оно разбудило его доселе скрытую тоску по дальним странам, потребность в переменах. И то, что раньше было жаждой путешествий, теперь стало духовной необходимостью. К сожалению, у нею самого не было достаточных средств, но фонд ad usus publicos[28] ежегодно выделял по ходатайству стипендии молодым художникам и ученым, которые таким образом получали возможность учиться за границей за счет общества и на благо родины. Они ехали, во-первых, чтобы приобрести новые знания и новый опыт, материал для будущей работы, а во-вторых, чтобы оторваться от привычных условий и тем самым обрести себя и новые взгляды на мир и людей. Самые разнообразные молодые таланты широко использовали эту неограниченную щедрость. В 1833 году стипендии получили три богослова, один юрист, четыре врача, два писателя, один учитель словесности, два музыканта, два живописца и один гравер по меди. А деньги были немалые. Стипендии хватало на год пребывания за границей, иногда и больше, при этом не нужно было экономить. Стипендиаты возвращались домой, полные новых идей и впечатлений, и тем самым способствовали укреплению контактов с Европой и снижению провинциализма, временами угрожавшего духовной жизни Дании.

Мог ли Андерсен рассчитывать на стипендию? Этот серьезный вопрос занимал его зимой 1832/33 года, когда он зашел в тупик в своем литературном развитии. Особенно его беспокоило, что среди претендентов был Хенрик Херц — тот имел на счету и государственный экзамен, и золотую медаль университета, а кроме того, он был автором «Писем с того света», которые все читали и о которых много говорили. Не предпочтут ли его Андерсену? Смеет ли он надеяться, что стипендию дадут одновременно двум писателям? Нет, страстно желанное путешествие, конечно, останется красивой мечтой, писал он Эдварду Коллину.

Тревоги были понятны, но необоснованны. На самом деле у Андерсена были сильные козыри. Он написал больше произведений, чем его конкурент, они нравились широкой публике и с определенными оговорками признавались профессионалами. Те рекомендации, которые он, по своему обыкновению, приложил к ходатайству, исходили от крупнейших литературных авторитетов и специально предназначались, чтобы произвести впечатление на тех, от кого зависело решение (то есть в конечной инстанции на короля). Эленшлегер говорил, что Андерсен обладает фантазией, чувством и умом; Ингеман указывал на его необыкновенную способность описывать картины природы и сцены из человеческой жизни; Хейберг писал, что, по его мнению, незаурядный талант Андерсена сам по себе не нуждается ни в каких рекомендациях; Эрстед упоминал его замечательное владение языком и подчеркивал, что это удивительно, как его гений, несмотря на трудные внешние обстоятельства, смог так проявить себя. Все сходились во мнении, что ему было бы полезно поехать за границу, что такое путешествие «принесло бы хорошие плоды для отечественной литературы», как писал Эленшлегер. Наконец, неоспоримым преимуществом Андерсена было то, что его покровителем на высшей ступени, где принималось окончательное решение, был Йонас Коллин.