РАЗГНЕВАННАЯ ЖЕНЩИНА, ПОГРУЖЕННАЯ В СОМНАМБУЛИЧЕСКОЕ ОТЧАЯНИЕ. ВРЕМЕНАМИ ПРИХОДИТ В СЕБЯ И ПРЕДРЕКАЕТ КВАДРАТУ ГИБЕЛЬ.

МЫСЛИТЕЛЬ. ИНТЕЛЛЕКТУАЛ, НЕОБЫЧАЙНО РАДИКАЛЬНЫЙ НА СЛОВАХ И РЕШИТЕЛЬНО НЕДЕЕСПОСОБНЫЙ. СО СТОРОНЫ КАЖЕТСЯ, ЧТО ОН ВСЕ ВРЕМЯ ДУМАЕТ, ОДНАКО ОН НАХОДИТСЯ В СОСТОЯНИИ,

БЛИЗКОМ К ТРАНСУ, И ВЫХОДИТ ИЗ НЕГО ЛИШЬ В МИНУТЫ ИНТУИТИВНЫХ ОЗАРЕНИЙ; ТОГДА ОН С ПАФОСОМ НАЧИНАЕТ РАЗГЛАГОЛЬСТВОВАТЬ ОБ УНИЧТОЖЕНИИ КВАДРАТА СИЛАМИ САМОГО КВАДРАТА.

ДВА ХОРА.

ПЕРВЫЙ — ОБИТАТЕЛИ КРУГА — ЧЕРНЫЙ, ТУПОЙ, ОБРЕЧЕННО ПОКОРНЫЙ.

ВТОРОЙ — ЖИТЕЛИ КВАДРАТА — БЕЛЫЙ, СВЕРКАЮЩИЙ, ПОБЕДОНОСНО САМОДОВОЛЬНЫЙ.

НЕКОТОРЫЕ ЖИТЕЛИ КВАДРАТА, СОБИРАЯСЬ НЕБОЛЬШИМИ ПЛОТНЫМИ ГРУППКАМИ, ВРЕМЯ ОТ ВРЕМЕНИ СПУСКАЮТСЯ В КРУГ, ГДЕ ВЫСМАТРИВАЮТ КАНДИДАТОВ В ГЕРОИ, А КОГДА ТЕ ЗАБИРАЮТСЯ В КВАДРАТ, ИЗОЛИРУЮТ ИХ ОТ УГНЕТЕННЫХ С ПОМОЩЬЮ ПОДАЧЕК И ЛЕСТИ.

В этом месте Асанте Смит громко закашлял и прервал Баако.

— У вас, знаете ли, весьма странные взгляды, — сказал он.

— Странные для кого? — спросил Баако, но никто ему не ответил. Глядя на лица своих коллег, он не видел даже проблеска заинтересованности… даже проблеска живой мысли. Все было мертво и безмолвно. Баако взял свой рабочий блокнот и, мгновение поколебавшись, захлопнул его.

— Во всяком случае, — сказал Асанте Смит, — мы не можем тратить пленку на кинодрамы.

— Нам как раз доставили новую партию пленки, — напомнил ему кто-то с дальнего конца стола.

— Я знаю. Но она уже распределена. Ведь приближаются великие национальные празднества. День рождения Основоположника, День свободы, Фестиваль свободной молодежи. Да и очередная годовщина Независимости не за горами. У нас будет много работы.

— Пленка понадобится на Главу правительства? — Баако вовсе не собирался задавать такой вопрос, да еще таким тоном, но реакция была мгновенной: все участники совещания просто окаменели, а сам Асанте Смит вытаращился на него с разинутым ртом.

— Да, мистер Онипа, — наконец отчеканил он, — государственная кинопленка понадобится для съемок Старейшин, завоевавших для нации свободу.

Гариба, Ариети, Самоа, Краббе, Еасильфие, Бейден, Ашонг, Ван дер Пуйе, Менса, Кофи — операторы, режиссеры, один сценарист — все онемевшие, окаменевшие. Баако перевел взгляд на Асанте Смита.

— Кто-нибудь еще хочет высказаться? — ледяным тоном спросил тот.

Молчание.

— Значит, все. Мне надо идти, — спокойно сказал Асанте Смит. И — чуть помедлив: — Сегодня будут распределяться телевизоры. Первыми их получат работники Резиденции и Президентского совета, затем чиновники Кабинета министров, а то, что останется, будет роздано ответственным сотрудникам телекорпорации.

— А как… — начал Баако, но решил не продолжать. Однако Асанте Смит услышал начало фразы и, выжидающе глядя на него, спросил:

— Что вы хотели сказать, мистер Онипа?

— Как насчет плана распределения телевизоров по всей стране и установки их в деревнях?

— Да-да, — сказал Асанте Смит, — как насчет этого плана? — Он издевательски хмыкнул, встал из-за стола и вышел, подзывая на ходу своего шофера. Все облегченно зашевелились, но о только что закончившемся совещании никто не сказал ни слова. Глядя на ожившие, осмысленные лица людей, можно было предположить, что совещания просто не было.

Баако вышел из зала совещаний, спустился в центральный холл и по длинному коридору, разделявшему первый этаж на два съемочных павильона, зашагал к выходу. Оказавшись во дворе, он увидел, что большие ворота левого павильона распахнуты настежь, а внутри стоят телевизоры в коричневых коробках, украшенных эмблемой какой-то японской фирмы — серебряный факел с молнией вместо пламени. У ворот длинной вереницей стояли персональные легковые машины и ведомственные грузовые фургоны, а несколько голых по пояс рабочих грузили в них телевизоры. Тут же топтался чиновник с воткнутым в шевелюру карандашом; он отдавал грузчикам отрывистые приказания и, забирая у шоферов ордера, иногда обменивался с кем-нибудь из них парой слов:

— Три штуки.

— Три.

— Пять.

— Пять.

— Один.

— Один.

— Двенадцать.

— Двена… А ну-ка постой! Чего ты там мелешь, какие двенадцать?

— Генеральный полицейский комиссар Крака, а ты думал, я кого вожу? Он сказал двенадцать — и гони сразу двенадцать. Бумагу-то видишь, бумага-то разве врет?

— Ладно, двенадцать.

— Четыре полковнику Блею.

— Четыре.

— Два.

— Два.

Машины, груженные телевизорами, отъезжали, и вся их медлительная вереница напоминала похоронную процессию. Баако завороженно глядел на это медленное гипнотическое движение, а когда уехала последняя машина, ему вдруг стало по-настоящему интересно, что же будет дальше. Он чувствовал себя совершенно разбитым и, привалившись к стене студии, просто следил за тем, что происходило у него перед глазами. Как только последняя машина отбыла, толпа ответственных сотрудников телекорпорации, словно по команде, наводнила павильон. Люди хватали телевизоры, вытаскивали их на свет и, осмотрев, несли к своим машинам. Одним из последних в павильон вбежал Гариба; он выбрал себе телевизор, вышел на солнце и, заметив Баако, остановился.

— Послушайте, приятель, бросьте вы переживать, — одышливо проговорил он. — А то прозеваете свою долю. Уж телевизор-то вам во всяком случае не помешает. — Он попытался улыбнуться, но Баако видел перед собой лишь странную маску стеснительного циника. Гариба поднял брови, хихикнул и, кренясь на один бок, пошел к своей машине.

В павильоне теперь остался только один телевизор. Кто-то из ответственных вынул его из коробки, но, видимо, глаза у него разбежались, и в конце концов он выбрал себе другой. Телевизор стоял на полу, и над ним чуть заметно струился нагретый воздух.

Из технического корпуса вышли двое мужчин и зашагали к зданию студии. Они оживленно беседовали и смеялись, но вдруг, как бы одновременно сообразив нечто очень важное, что есть духу помчались вперед. Первым, опередив своего товарища на несколько ярдов, к телевизору подскочил тот, что был пониже ростом. Но второй, массивный и грузный, не снижая скорости, набежал на Низенького, который уже склонился над телевизором. Тот, однако, не упал, вернее, упал не сразу, а сначала отлетел к створке ворот, и Массивный, продолжая двигаться, с ходу навалился на него всей тяжестью своего грузного тела. В первую секунду Низенький ничего не понял. Он выглянул из-за Массивного с идиотски-счастливой улыбкой, и Баако даже подумал, что он сейчас рассмеется. Но потом он слабенько всхрипнул, болезненно застонал и, глядя на своего товарища с тихим бессмысленным недоумением, сполз вниз, а по его рубашке медленно потекла струйка крови.

Массивный довольно расхохотался и, все еще не спуская глаз со своего соперника, обеими руками обхватил телевизор. У Низенького был такой вид, будто он больше даже и не помышляет о сопротивлении, но, когда Массивный, любовно обняв телевизор, попятился к выходу, он нашарил на земле камень и с яростью отчаяния швырнул его в победителя.

Экран телевизора, едва успевший вспыхнуть в лучах солнца, мгновенно погас, — камень, вдребезги разбив полированное стекло, непоправимо размозжил медные кишочки телевизора.

Массивный остолбенело застыл, выпустил из рук телевизор, и наступившую было тишину взломал мучительный надрывный вопль. Бросив безутешный взгляд на свою искореженную, поверженную в прах мечту, страдающий победитель гигантскими скачками погнался за торжествующим врагом. Но тот, пронзительно визжа от истошного, хоть и счастливого ужаса, пустился наутек, легко оторвался от преследователя, выскочил на дорогу, увернулся от подъезжающей к студии машины Генерального директора — и был таков.

Асанте Смит вылез из машины, жестом показал шоферу, чтобы тот ехал на стоянку, подошел к обломкам телевизора, внимательно оглядел их и пристально посмотрел Баако в глаза.

— Что тут произошло? — спросил он.