Тем временем обе группы мужчин пересекли пляж и привязали канаты к стволам кокосовых пальм. После этого они несколько раз бегом возвращались на берег, подтаскивали к деревьям бесконечно выползающие из моря канаты и змееобразными кольцами укладывали их под пальмами. Какой-то мальчишка дважды бегал с ними к морю и обратно, но в третий раз попался под ноги здоровенному мужчине, и тот, взмахнув рукой, отшвырнул его в сторону, так что он отлетел на несколько ярдов и упал. Поднявшись, мальчишка уныло почесал в затылке, словно после случившегося потерял свое место в жизни. Мужчины снова вернулись к берегу, и на этот раз мальчишка за ними не побежал. Он подошел к ближайшей пальме и сел на землю возле свернутого кольцами каната. Потом посмотрел вверх, как бы не понимая, что же ему теперь делать, но через несколько секунд, видимо, нашел то, что искал. Мужчины продолжали вытягивать из моря канаты, и Хуане чудилось, что они работают с привычным ожесточением. Она оглянулась на Баако — его взгляд был прикован к рукам и ногам этих мужчин, покрытых буграми слишком мощных, перекатывающихся во время их беспорядочных движений мускулов. Да, в глазах Баако определенно затаился страх.

Мягкий дискантовый звон металла, по которому ударили деревянной колотушкой, многократным эхом раскатился среди холмов и замер вдали. Поворачивая голову в ту сторону, где сидел мальчишка, Хуана увидела лицо оглянувшегося одновременно с ней Баако — теперь оно было спокойным и мирным.

Оказалось, что мальчишка нашел гонг. Он ударил колотушкой еще раз, но звук получился резким и грубым. Пробуя гонг, мальчишка извлекал из него то низкие, то высокие ноты, но постепенно беспорядочные, как казалось Хуане, удары приобрели устойчивый ритм, и маленький музыкант не стал менять его. Мужчины все тянули канаты, почти не обращая на мальчишку внимания. Но теперь они двигались спокойней и — может быть, потому, что начали уставать, — шагали размеренно и неторопливо. Потом, когда шум моря приутих, а разговоры мужчин ненадолго смолкли, мальчишка, не переставая бить в гонг, запел. У него был чистый высокий голос, а пел он, по всей видимости, о море, и его пение можно было принять за протяжные стенания женщины, оплакивающей погибшего в море рыбака. Здоровенный мужчина, подходя к дереву, загреб ногой песок и осыпал им мальчишку, а потом раздраженно заорал на него — Хуана решила, что он заставляет мальчишку замолчать, — и тот сбился, умолк, но тут же запел снова. А через несколько минут широкоплечий рыбак со спокойной и неспешной походкой подхватил песню — в более низкой октаве, но с тем же ритмом. Когда певцы умолкали, слышался только шум прибоя, а вскоре все мужчины и кое-кто из женщин стали повторять за певцами последние слова песенных строк. Теперь мужчины, которые тянули канат, двигались в лад и спокойно, подчинившись ритму песни. Их ступни ушли глубоко в песок, а руки неустанно выбирали канаты.

Сеть выползла из моря только часа через два, когда неистовое послеполуденное солнце подернулось мягкой вечерней дымкой, но для Хуаны время пролетело быстро, почти неощутимо. Мальчишка спел семь песен с длинными, гармонически переходящими одна в другую музыкальными фразами, последние звуки которых подхватывал хор. Иногда мужчины, вытягивающие канаты, делали несколько шаркающих шагов назад или меняли ритм движений, чтобы приспособиться к новой песне. И вот появилась сеть.

Над ней кружилась целая стая чаек. Темная и мохнатая от водорослей, сеть тяжко плюхнулась на песок, как бы раздавив вынесшую ее волну. Даже туда, где сидела Хуана, доносился неумолчный влажный шорох, и она ясно представляла себе, как рыбы, в последнем безнадежном усилии вырваться на свободу судорожно изгибают серебристые чешуйчатые тела. Людям теперь было не до песен. Беспорядочной толпой они сгрудились вокруг сети, и корявые бугры их мускулов снова напряженно вздулись. Мальчишка, сидя под деревом, продолжал петь, но не громко, а как бы только для себя, хотя временами пронзительный вскрик, напоминающий горестную жалобу, ломал его монотонное, чуть слышное пение. Женщины протягивали рыбакам деньги и наполняли подносы шевелящейся рыбой. Мужчины, собрав сеть и канаты, взвалили их на спины и двинулись вдоль берега туда, откуда появилась встречавшая их толпа. Мальчишка шел сзади всех, опустив голову и высматривая что-то в песке: может быть, он надеялся найти какую-нибудь маленькую рыбешку, но ему ничего не удалось отыскать. А потом он вдруг нагнулся, выпрямился, и Хуана увидела, что он держит в руке ее лифчик.

— Баако, смотри!

— Ишь ты, нашел! — воскликнул Баако. — Сейчас принесу. — Он встал, но Хуана удержала его. Мальчишка обмотал никогда не виданную им вещицу вокруг головы и побрел дальше; вскоре прибой заглушил его песню, а потом он и сам скрылся за холмом.

На обратном пути Хуана долго молчала.

— Ты смотрел только на этого мальчугана, — наконец проговорила она.

— Я думал, ты тоже поняла.

— Что?

— Он помог им обрести то, чего у них не было.

— И за это ему здорово от них досталось.

— Да. — Баако замолчал и стал глядеть в окно на заросли кустарника и травянистые холмы, уплывающие назад. Потом повернулся к Хуане и радостно сказал: — А знаешь, они закончат высоковольтную линию в будущем месяце.

— Кто тебе сказал?

— У нас было производственное совещание.

— Месяцы здесь частенько растягиваются на годы, — сказала Хуана, но Баако не улыбнулся, и она немного смутилась.

— Представляешь, как будет замечательно, когда в деревнях появятся телевизоры?

— Ну да, лет через двести. Послушай, Баако, ты слишком многого ждешь от этой страны.

— Так мне что — совсем ничему не верить? — Не найдя убедительных слов, она оторвала взгляд от дороги и поцеловала его в щеку. — Нет уж, ты ответь, — упрямо сказал он.

— Я надеялась, — проговорила она, стараясь скрыть чувство вины, — что ты не будешь так прочно связывать свое счастье с внешними обстоятельствами, со словами или обещаниями других людей.

Баако промолчал, и она почувствовала облегчение. Солнце, светившее в заднее стекло, закатилось, а когда они въехали на холм, впереди замелькали уже зажженные городские огни. Ей хотелось надеяться, что ее слова не отпугнули его, однако она не была в этом уверена. Он упорно глядел в окно и только раз посмотрел на нее — так пристально и сосредоточенно, что его взгляд показался ей прощальным, и она не решилась повернуться к нему, хотя наступившие сумерки скрыли бы ее смятение. Она смотрела на дорогу и ехала все быстрей.

Надежды оказались тщетными — увольнение не принесло ему желанного покоя. Он мечтал оглядеться, прийти в себя, чтобы вырваться наконец из того пустого круговорота, который его засосал. Но и теперь, когда он пытался найти хоть какой-нибудь смысл в своих беспорядочных исканиях последнего года, спокойные раздумья мгновенно оборачивались мучительным недоумением. Прошлое, в его бесполезной абсурдности, представлялось ему совершенно понятным. Если же он пытался смотреть вперед, поток воспоминаний, закручиваясь бешеными смерчами разрозненных мыслей и образов, снова вовлекал его рассудок в бесконечный и пустопорожний круговорот, из которого не было исхода.

Бессмысленность круговорота была очевидной. И эта очевидность таила в себе угрозу безумия, тут ему следовало быть начеку. Ведь другие люди, видевшие то же, что он, если не больше, радостно смирялись и поддерживали очевидно безумный спектакль, свято веруя в прочность общественного здания, чудовищно перенаселенного бездельниками, способными провозглашать расточительство средством спасения нищей страны. Порой все это казалось ему невозможным, вспыхнувшим лишь на мгновение кошмаром. Но вспышка длилась, мгновение растягивалось на годы, и Баако чудилось, что его сограждане, будучи школьниками, начали играть в футбол, а теперь, забыв правила игры, забыв, что это игра, бессмысленно и бесцельно мечутся по полю. Заводские инженеры, всегда в белоснежных рубашках и тщательно выглаженных шортах или европейских костюмах, с утра до вечера жонглировали телефонными трубками и впадали в растерянное уныние, если надо было наладить какой-нибудь механизм. Режиссеры почти никогда не работали по ночам, но ревниво следили, чтобы их фамилии и звания на дверях кабинетов мерцали люминесцентными красками. Своей основной работой они считали не создание фильмов, а путешествия. Они непременно стажировались за границей, а вернувшись домой, демонстрировали любовно отснятые ленты, повествующие о том, как они посещали заморские киностудии, осматривали достопримечательности и обедали на фоне исторических ландшафтов. Чтобы заполнить время телевизионных передач, они привычно таскались по посольствам, выклянчивая ролики фильмов и магнитофонные ленты. Изредка, для разнообразия, показывалась и ганская жизнь — например, литературные вечера, снятые неподвижными камерами. Баако все время боролся с одним ужасным воспоминанием — о том, как был написан, принят, одобрен, размножен и сдан в архив его сценарий про рабство, — но воспоминание, скользкое, словно угорь, постоянно всплывало снова. Сценарий не похоронили окончательно только потому, что он заинтересовал жену Скалдера и она решила сделать из него пьесу. В сценарии действовал белый работорговец, которому помогал непомерно разжиревший туземный вождь и его обвешанные побрякушками приближенные. Жена Скалдера заменила белого рабовладельца жестоким и звероподобным африканцем, а вся пьеса превратилась в кровавую межплеменную бойню, затеянную визжащими дикарями. И вот по этой-то пьесе был снят потом телефильм.