Амбруаз выкрикивал всякие ругательства на разных языках. Недаром он увлекался чтением детективных романов и был завсегдатаем кинотеатров, где показывают низкопробные французские, американские, английские, индийские, арабские фильмы, — это сильно обогащало его язык.

Дьенг стоял в оцепенении. Он попытался ответить, но где ж ему было отбить атаку фотографа! Тогда он замолчал и вместе с зеваками стал слушать, как ругается его противник.

— Уходи, друг, — посоветовал кто-то в толпе.

— Но он же мне должен, — ответил Дьенг, ища глазами поддержки у пожилого человека в ярко-желтой одежде и в светло-коричневой шапочке. И он снова стал объяснять: — На днях я заказал ему фотокарточки для удостоверения. А он и его подручный отказываются выдать их мне. Тогда пусть деньги вернут.

— Этот Амбруаз известный жулик и скандалист! А полиция почему-то никогда не трогает его, — сказал кто-то в толпе.

Амбруаз подскочил и завизжал, как свинья, которую режут:

— Кто это сказал? Какая мразь это сказала? Пусть покажется. Из-за этого старого болвана я потерял больше тридцати тысяч! Посмотрите, какой разгром! Я еще в суд на него подам.

Дьенг поднял на фотографа глаза, потом на человека в коричневой шапочке и сказал:

— В нашей стране нет закона. Послушай, хозяин, ведь ты мне должен, и ты же не даешь мне слова вымолвить.

— Уходи-ка отсюда, приятель, подобру-поздорову, — сказал человек в коричневой шапочке. И, глядя в глаза Дьенгу, повторил ровным голосом: — Советую тебе уйти.

По тому, как сжалось и заколотилось сердце, как кровь горячей волной побежала по телу, Дьенг понял, что ему грозит опасность. Уж не сказал ли он чего-нибудь лишнего?

— Это шпик, — испуганно сказал кто-то, и толпа сразу же поредела.

— Но ведь он должен мне, — начал было Дьенг, умоляюще глядя на человека в шапочке.

— Тебе в какую сторону? — спросил тот властным тоном.

Дьенг стоял как во сне. Ноги у него будто свинцом налились. Язык не слушался. Наконец он опомнился, стряхнул с себя оцепенение. Оставаться — значило подвергать себя новым унижениям. Эта мысль, нестерпимая для мужского самолюбия, подстегнула его, он выбрался из окружавшей его толпы и, совсем как ребенок, ответил человеку в шапочке:

— Туда.

Тот кивком головы приказал ему идти. Отойдя шагов на двести, Дьенг обернулся: человек в шапочке, не двигаясь с места, наблюдал за ним.

Нужно понять Ибраиму Дьенга. Долгие годы ему приходилось повиноваться, не рассуждая; он привык уклоняться от всего, что могло причинить ему неприятности. Ударили кулаком по лицу — такова воля аллаха. Лишился денег — тоже воля аллаха. Значит, было предначертано, что они попадут в чужой карман. А если оказывается, что нечестные люди берут верх над честными, то в этом повинно время, в которое мы живем, а не аллах. Просто люди теперь перестали жить по древним заветам. И чтобы позабыть о своем унижении, Дьенг тоже взывал к всемогуществу аллаха: аллах был для него прибежищем во всех горестях. В каком бы отчаянии он ни был, непоколебимая вера всегда поддерживала его — в пустыне струился ручеек надежды, пробиваясь сквозь сомнения, охватывавшие Дьенга. Завтра жить будет лучше, чем сегодня, в этом он не сомневался. Но увы!.. Ибраима Дьенг не знал, кто же будет творцом этого лучшего завтра, в которое он верил.

И одежда и обувь в крови. Разве можно показаться соседям в таком виде! Ведь Дьенг понимал, какое почтение должны чувствовать к нему люди с тех пор, как пришел перевод. Вот уже неделю он все время был один, один он должен переносить и трудности. Опустив тяжелую голову, он пробирался по своей улице от дома к дому. Ему повезло: никто его не заметил.

Он проскользнул в свою дверь.

Навстречу ему бросилась Арам; быстрым взглядом блестящих испуганных глаз она окинула мужа с головы до ног. Она засыпала его градом вопросов. Дьенг отвечал на них молчанием. Сердце женщины сжалось от тревоги.

Дьенг подошел к постели и лег; потом стал стонать, все громче и громче. Из носа опять пошла кровь. Обхватив руками голову, Арам закричала жалобно и протяжно.

— Да не плачь! Ничего страшного не случилось, — сказал Дьенг, вытирая кровь краем одежды.

— Но что с тобой?

— Да ничего! Перестань вопить. Всполошишь соседей.

— О аллах, он умирает! — закричала Арам, увидев кровь, и бросилась из дома.

Во дворе она запричитала еще громче; сбежались соседи, спрашивали, что случилось.

— Он в доме, он умирает, из него течет кровь, как вода из колонки, — отвечала Арам.

В комнату ворвалась Ногой, сухонькая, но все еще подвижная старушка, за ней вбежала Мети. Соседи угрюмо ждали во дворе. В последние дни о семье Дьенга было много пересудов, и каждый, не признаваясь себе в этом, в глубине души желал ей зла.

— Он умирает! — хныкала Арам.

— Его хотели убить! Только он получил перевод, как трое мужчин набросились на него, — громко объясняла Мети. Увидев, что ее слова произвели впечатление, она жалобно продолжала со слезами в голосе: — Если бы это были хоть наши деньги, аллах свидетель, мы бы меньше горевали. А это деньги племянника, он работает в Париже. Мать его уже приезжала за своей долей. Пришлось нам заложить у Мбарки серьги Арам, чтобы отдать невестке ее часть. А теперь мы все потеряли, даже уважение нашего квартала, и все из-за этого перевода.

Соседи ответили ей вздохом сострадания.

— Не плачь, Арам, и ты, Мети, не плачь, — уговаривала одна из соседок.

— На нашей улице все воображают, будто мы только о себе думаем. Будто нам плевать на соседей.

— Не говори так, Мети! Ты нас обижаешь. О переводе, правда, говорилось всякое. Что делать! Если у тебя семья голодает, поверишь любым россказням. Сама знаешь, осудить всегда легче, чем понять.

— А все потому, что нам есть нечего, — сказала, утирая слезы, женщина в старой, совсем изношенной кофте.

Языки развязались, в толпе заговорили о том, о чем принято помалкивать: о взяточничестве, о кумовстве, о безработице, о бездействии властей. Голоса раздавались все громче; отчаянно жестикулируя, люди прикидывали, сколько грабители отняли у Дьенга.

— Потерять сто тысяч франков за один день!

— Я слышал, ему прислали пособие по безработице за целый год. Он ведь больше года без работы.

— Теперь племянник, наверное, самолетом прилетит из Парижа.

— Будем надеяться, что он добрый мусульманин и простит своего дядю.

И снова заговорили о беспорядках: о продажности чиновников, о распутстве, о доносах.

Из дома вышла старуха Ногой.

— Заснул. В его возрасте потерять столько крови! О аллах, в какой стране мы живем! Давно я живу на свете и никогда не выезжала из Дакара, а прямо скажу: мне сейчас кажется, будто я в чужие края попала.

Через час, а то и позже, когда уж совсем стемнело, соседки разошлись. В доме все замерло; только на кухне в очаге печально тлели остывающие угли.

Два дня Дьенг пролежал дома и все два дня не переставая думал о том, как ему быть теперь с переводом. Но чем больше он думал, тем меньше представлял себе, что делать. Все перепуталось у него в голове. Это был какой-то замкнутый круг. Да, люди, оказывается, хуже, чем он считал до сих пор, гораздо, гораздо хуже; они смотрят на чужое добро, как на свое. Недаром говорится: «Плут живет за счет разини».

Соседи, его сверстники, возвращаясь с молитвы, заходили к нему поболтать. Все, казалось, поверили рассказам Мети. Но, оставаясь один, Дьенг досадовал на свою первую жену за ее выдумку. Как теперь быть? Ведь ему нужно опять приниматься за хлопоты, нужно найти где-то хотя бы триста франков на фотокарточку и пятьдесят на марку. Теперь, когда уже столько потрачено, нельзя же допустить, чтобы перевод отослали обратно. До срока остается еще четыре или пять дней.

На второй день, к полудню, он уже все окончательно обдумал. Дети, как обычно, играли на улице. Он стал сурово выговаривать Мети за ее вранье, но она возразила:

— Теперь, по крайней мере, тебя оставили в покое. Тебе не нужно без конца повторять: «Аллах видит, у меня нет денег!» Напрасно ты клялся, призывал в свидетели аллаха и его пророка Мухаммеда — все равно тебе никто не верил. Одни говорили, что ты получил пособие по безработице. Другие — что племянник перевел тебе двести тысяч франков на постройку дома. С нами, твоими женами, люди перестали разговаривать. У колонки соседи то и дело просили: «Дай в долг кило риса», «Одолжи сто франков» — или еще что-нибудь. Просто надоело отвечать всем одно и то же. Говоришь им правду, а они не верят. Известно, правдой теперь ничего не добьешься!