И вдруг из казармы выскочил солдат, остриженный, худой, в полинялых, старых латаных брюках и грязной гимнастерке, в обмотках. Я еле узнала в нем мужа. «Сейчас наших бойцов так хорошо одевают, почему же он в таком виде?» — промелькнуло в голове.

Григорий остановился, посмотрел на меня, на стоявшего рядом старшего лейтенанта. Вижу, он ищет кого-то другого, меня не узнает. Старший лейтенант сказал:

— Жернев, жена приехала.

А он оглядывается по сторонам, вероятно ожидал встретить Тамару Васько. Я не выдержала:

— Гриша!

Он, заикаясь, крикнул:

— Та-ма-ра! — и бросился ко мне. — Тамарочка, ты? Ты жива? Уже офицер? — удивленно воскликнул он и хотел поцеловать меня.

— А ты кто? — спросила я, уклоняясь от поцелуя.

Он опустил голову и, не отвечая, спросил:

— Откуда ты приехала?

— Из Вороновки, — ответила я, пристально глядя на него.

Гриша смутился и больше ни о чем не спрашивал.

— Зайдите в помещение, — сказал нам старший лейтенант.

Мы зашли в дом, нас оставили в комнате одних. Сели за стол.

— Что с тобой случилось? — спросила я мужа.

— Я в штрафной батальон попал, Тамара, — вздохнул он.

— Чем же ты занимался у немцев?! — спросила я его в упор.

— Тамара, я ничего особенного не делал. Ты же знаешь: я строитель. Очень долго ходил без работы, а потом жить надо было, и я пошел в строительную контору. Строил мосты, дороги.

В этот миг я все поняла: «Помогал фашистам! Трибунал. Штурмовой офицерский батальон?» Комната поплыла у меня перед глазами.

— Ты строил мосты для врагов?!

Я вспомнила задачу, которую мне поставил комбат: разбить мост около Вороновки. Вспомнила погибших там бойцов.

— По этим дорогам, что ты ремонтировал, фашисты возили снаряды. А мосты, которые ты строил, мне пришлось разбивать, — как бы думая вслух, медленно проговорила я.

— Да, по-разному мы жили, — согласился Григорий.

— Ты жил для себя, спасал свою шкуру и стал у оккупантов рабом. Твои старики, прожившие всю жизнь безвыездно в родной хате, и те бросили ее и эвакуировались. А ты, офицер, покорился врагу, попросил у него кусок хлеба. Лучше бы пошел к людям огороды копать, а потом связался бы с партизанами, с подпольем. Я за тебя мстила, думая, что ты честно погиб, лучше бы так и было! — с горечью воскликнула я.

— Я был вынужден работать, есть надо было. Я работал так, что больше вредил фашистам на стройке. А связаться с партизанами не мог, потому что я не местный, мне не верили. Ничего не мог сделать. За каждого убитого немца гитлеровцы сжигали село.

— Это не оправдание для воина. Тебя ничего не держало в селе. Мог бы уйти в лес, там нашел бы партизан, или уехать в город и связаться с подпольем. Было бы желание, нашел бы возможность.

Наш разговор прервал связной:

— Товарищ гвардии младший лейтенант, разрешите обратиться.

— Обратитесь.

— Вас вызывает командир батальона, полковник.

— Сейчас приду.

— Разрешите идти?

— Идите.

Пришла к командиру батальона, доложила. Седой полковник испытующе посмотрел на меня, пригласил сесть.

— Ваши документы.

Я подала ему документы, историю болезни и направление на фронт.

— Вы жена моего бойца Жернева?

— Да.

— Видно, повоевали?

— Да, немного.

— Как это могло случиться, что ваш муж пошел добровольно к немцам на службу в стройконтору?

— Не знаю, товарищ полковник. Работали, учились вместе. Правда, характер у него слабый, мягкий, — старалась я найти хоть какое-нибудь оправдание Жерневу. — Не хватило силы воли продолжать борьбу, пошел по пути наименьшего сопротивления… — Но слова мои звучали неубедительно.

— Трибунал. Разжалование в рядовые — очень тяжелое наказание для офицера. На днях мы едем на фронт. Жернев должен будет в боях заслужить звание офицера, — сказал полковник.

Низко опустив голову, я молча сидела перед ним. Мне было невыносимо стыдно за мужа и жаль его. Каждое слово больно хлестало меня по сердцу, будто это я сама смалодушничала и совершила преступление перед Родиной, перед нашим народом. Гриша был виноват, и оправдывать его нечего. Но другой, какой-то внутренний голос снова заставил меня заговорить. Я знала, что такое этот батальон, — там редко кто остается жив. Я не удержалась и решила попросить за мужа.

— Товарищ полковник, я тоже еду на фронт, может быть, придется погибнуть, а у нас есть ребенок. Я вас прошу, посчитайтесь с этим, смягчите ему наказание. Возьмите его хотя бы к себе в штаб, там не так опасно, хотя бы отец остался у ребенка…

Я так просила со слезами на глазах, что старый полковник не выдержал и, подумав, сказал:

— Ну хорошо. Он грамотный, я возьму его к себе в штаб. Только это могу вам обещать, а больше ничего.

Я была и этому рада и, поблагодарив полковника, простилась с ним.

Да, не о такой встрече с мужем я мечтала. Бесследно исчезла радость, которую испытала я, узнав, что Гриша жив. В уме все время вертелись слова, сказанные трактористкой Дуней.

Зашла проститься с мужем. Он по-прежнему сидел у стола, глаза его были красны. Передала, ему разговор с полковником. Он обрадовался возможности попасть на передовую. О просьбе моей я ничего ему не сказала.

Мы пошли на станцию.

— Ты поседела, Тамара, тебе рано седеть, — заметил он.

— Пережил бы ты то, что я пережила, тоже поседел бы.

— Я еще заслужу доверие Родины. Кровью смою свою вину…

В тот вечер, холодно простившись с мужем, я уехала на 2-й Украинский фронт.

Тяжело и пусто было на душе, когда я стояла у окна вагона, переполненного военными. Над широкими украинскими просторами сгущались сумерки.

«…Гриша, неужели это Гриша?»

Что с ним случилось? Я не могла в этом разобраться. Родители Жернева одними из первых вступили в колхоз. В годы первой пятилетки, когда по призыву ЦК комсомола лучшая молодежь Крыма съезжалась в город Керчь на строительство металлургического завода имени Войкова, туда приехал с группой комсомольцев и восемнадцатилетний Григорий Жернев.

Работали мы в одном цехе, состояли в одной комсомольской организации, вместе учились на вечернем рабфаке. Там мы с Гришей и подружились. Вместе со всеми комсомольцами участвовали в строительстве домны «Комсомолка», по нескольку суток не выходили из цехов.

На глазах росла наша красавица домна.

И вот пришел долгожданный час, когда она должна была дать первую плавку. В этот незабываемый летний вечер мы с Гришей стояли, держась за руки, на скале. Внизу под нами чуть слышно плескалось о берег море. Свежий морской воздух обдавал прохладой наши лица. Мы смотрели в сторону завода.

Сегодня первая плавка. Секретарь заводского комитета комсомола Николай Авдеенко, поздравляя комсомольцев, сказал:

— Это наша первая победа.

Гриша каждые пять минут смотрел на часы.

— Ну что же они? — волновался он. — Почему задержка?

Вдруг над морем пронеслись густой грохот и шипение. Гриша схватил меня за руку и, не отрывая глаз от завода, шепнул:

— Смотри! Сейчас…

Небо над заводом осветилось, зарумянились облака, и море отразило зарево первой плавки доменной печи «Комсомолка».

— Эх, Тамара! — взволнованно проговорил Гриша, повернулся ко мне и, не найдя слов, чтобы высказать бушевавшее в нем чувство, засмеялся, схватил меня своими сильными руками, поднял и понес к дому. — Вот так и будем жить и строить. Все вместе, в коллективе, — сказал он, опуская меня на землю.

…Но что же случилось с ним? Как он мог сложить оружие в трудные для страны дни? Неужели смалодушничал, потерял веру в нашу победу? Почему не сказал, как в тот вечер: «Вот так и будем бить врага! Все вместе, всем народом…»

В вагоне давно все стихло, только колеса постукивали о рельсы да кто-то сильно храпел в соседнем купе. А я все стояла у окна, безуспешно стараясь найти ответ на мучивший меня вопрос.

Кто-то, тронув меня за плечо, сказал: