— Почему же вам так показалось? — спросила она и отвернулась.

— Не знаю, — говорил он, — не знаю, но я вошел в пустую комнату, все не убрано, даже постель не застлана, платья везде валяются, и мне показалось!.. Ну, я же не виноват — мне показалось, что вы, ушли от меня и никогда больше не вернетесь. Я напрасно вам это говорю, — сказал он, — не следует говорить о таких вещах.

Антонина молчала.

Он вдруг усмехнулся.

— Помните, — вдруг сказал он, — вы однажды упрекнули меня в том, что я жесток? Это было, когда я убрал вашу комнату после того, как родился Федя… Помните?

Она кивнула головой.

— Я не был жесток, — сказал он, — но вы жестоки всегда. Неужели так трудно сказать, что вы не уйдете от меня? Вы видите, как мне трудно, как ужасно мне трудно. Вот сейчас, ну, скажите мне… — Он протянул к ней руки. — Ну?

— Что сказать?

— Что вы не уйдете от меня.

— Может быть, сказать вам, что я вас люблю? — Глаза ее блеснули холодно и злобно. — Мы же договорились, Пал Палыч. Чего вы от меня хотите?

— Я хочу, чтобы вы не шлялись по ночам, — сказал он, бледнея и глядя ей в глаза с бешенством, — понятно? Я не желаю… Я… я не требую ничего… ничего. — Он часто дышал, лицо его совсем изменилось. — Вчера вы… я же все понимаю! — крикнул он и, заслышав шаги, повернулся спиной к дверям.

Вошла нянька с суповой миской в руках, поставила суп на стол, позвала Федю и ушла.

Антонина стояла посредине комнаты, сложив на груди руки, беспомощная, белая.

— Я не могу так жить, — наконец сказала она, — слышите, Пал Палыч?

Он вышел из фонаря.

— Чего же вам надо?

— Не знаю.

— А если бы вы любили меня?

— Не знаю, — почти крикнула она, — ничего не знаю!

— Я тоже не знаю, — грубо сказал он, — вы измучили меня.

— Я сама измучилась.

— «Измучилась», — передразнил он, — «измучилась»! Такие вот мученицы кончают знаете чем?

— Чем?

— Панелью, — крикнул он, — и еще… черт знает чем… — Он поправил очки и нарочно засмеялся. — Это смешно, — сказал он, — смешно. Ведь я же стар. Форменный цирк.

Потом он лег на диван лицом вниз и долго молчал. Антонина села за стол, налила себе супу, но есть не стала.

— Давайте разойдемся, — сказала она вяло, — все равно ничего не выйдет.

Он молчал.

Она подошла к нему, села на край дивана и обняла его за плечи.

— Пал Палыч!

Он повернулся к ней мятым, красным лицом и сказал:

— Прости меня, хорошо? Никто не виноват, никто. Что-то происходит, какая-то каша. Ты не виновата, и я не виноват. Да, Тоня?

— Да, — с тоской говорила она.

— Мы будем жить хорошо. — Он взял ее руки в свои, и глаза его под стеклами очков сделались жалкими и просящими. — Летом мы поедем на юг, поживем у моря. Я виноват, разумеется, но ведь я тоже устал. Муж не муж, черт ногу сломит. Ты не сердись на меня, Тоня. Я тебе, не таясь, свой расчет открою: пройдет еще пять лет, десять, я — выживу, я — перенесу, потому что знаю, для чего переносить. Ведь ты постареешь? А? Стукнет тебе, допустим, сорок. И увидишь доподлинно — кто тебя любит, кто, несмотря на весь этот цирк, тебе муж. Федя вырастет, будет школу кончать, потом университет или институт. Я — сгожусь, Я вам обоим нужен, а мне без вас никакой жизни нет…

— Зачем вы все это говорите? — уныло спросила она. — Разве вы не понимаете, что так семья не делается?

Возвращаясь домой с рынка, Антонина на лестнице, на несколько ступенек выше себя, увидела знакомую фигуру. Это был мужчина — высокий, большой, в валенках, в теплом, сильно поношенном пальто, в меховой шапке-ушанке.

— Володя! — наугад окликнула Антонина и замерла, испугавшись, что это вовсе не Володя и что выйдет неловкость.

Мужчина, держась левой рукой за перила, обернулся на окрик Антонины и сразу заулыбался во все свое обветренное, шелушащееся и красное лицо.

— Вот и хорошо, — говорил он, спускаясь ей навстречу, здороваясь и растроганно моргая белыми ресницами, — вот хорошо, вот отлично! Если бы вы знали, как я вас искал, если бы вы только знали! Я вас несколько лет ищу, — говорил Володя, близоруко и весело разглядывая ее свежее от мороза лицо, — везде ищу. Во-первых, у нас у обоих схожие судьбы, так мне порою думалось, а во-вторых, я ведь очень виноват перед вами…

— Почему же виноваты? — улыбалась Антонина. — И нисколько даже не виноваты. А насчет судеб — не знаю, чем они схожи.

От присутствия этого крупного, обветренного и, как ей казалось, чем-то неустроенного человека Антонине стало веселее на сердце, она взяла Володю под руку и повела к себе наверх.

— Чаю хотите? — спросила она, когда оба они разделись и сели за стол в большой, чистой и тепло натопленной комнате.

— Хочу.

Он немножко обалдело огляделся, сладко зевнул и ласково произнес:

— Живут же люди!

— Это вы про что?

— Про все. У меня ведь нынче, знаете, особая точка зрения — я житель преимущественно палаточный, земляночный…

— Как?

— Очень просто. Вы что-нибудь о Балахне знаете? Ну, про Шатуру слышали, конечно?

— Это… электричество? — робко спросила Антонина.

— Тут… как бы это… сложнее, — добродушно усмехнулся Володя. — И Волховстрой, и Кашира, и Земо-Авчал, и нынче вот Днепр…

Он подозрительно вгляделся в лицо Антонины и отрывисто осведомился:

— Газеты-то вы читаете?

— Я, Володя, замужем, — точно это могло что-то объяснить, сказала Антонина. — У меня уже сын большой. А газеты что ж… Вот как мы с вами на дачу ехали и как Валя вас ужасно ревновала — это я помню…

Антонина быстро собрала на стол, поставила даже графинчик водки для Володи и села.

— Ну? Все рассказывайте, все подробно. Как Валя?

— Не знаю, — сказал Володя, — мать у нее, насколько мне известно, умерла, а Валя служит где-то в отделе учета. Мы теперь совершенно разные. Она из тех, которые говорят: «Эти большевики!», а я…

— А вы сами — большевик?

— Ну, где мне! — сконфуженно заморгал Володя. — Какое! Но я только все иначе понимаю, совсем обратно, чем Валя…

— То есть вы с большевиками?

— А как же! — вдруг крикнул Володя. — Как же можно еще жить? И для чего тогда жить, если против? Вот у вас сын, но и вы работаете, потому что иначе как же? Впрочем, ладно! — утихомирил он сам себя. — Началось-то с комнаты. Понимаете, Тоня, отвык я в своих землянках и палатках от высоких потолков, от электрического света, от чистой скатерти.

— Зачем же вы там живете?

— Зачем? Чтобы у всех были комнаты с высокими потолками, электрический, свет, тепло, хорошие скатерти…

И непонятно спросил:

— Вы думаете, что электрическую лампочку изобрел Томас Альва Эдисон? Нет, врете, гражданочка! Для России ее Ленин изобрел, Владимир Ильич. Вот за это я и выпью рюмку водки…

Выпив, он встал, прошелся по комнате тяжелой походкой, вздохнул и сказал:

— Так-то, Тоня. Зарабатываю я себе право на жизнь, и нелегкое это дело, а вместе с тем чувствую себя человеком.

— Вы ничего не скрыли про своего отца?

— Ничегошеньки.

Еще вздохнув, Володя произнес:

— И все-таки я перед вами виноват.

— Но почему?

— Вот тогда, на даче, я обещал вас устроить на работу. Знаете, я очень часто думал о вас…

— Что же вы думали?

— Не знаю… много. А у вас что сегодня — свободный день?

— Как свободный? — не поняла Антонина.

— Вы сегодня дома?

— Я не понимаю, что вы говорите, — напряженно спросила Антонина, — что дома?

— Но ведь вы работаете?

— Нет, — тихо сказала Антонина. Ей сделалось неловко. Володя на нее внимательно смотрел. — Нет, я не работаю.

Володя недоверчиво и мягко улыбнулся.

— Странно.

— Что странно?

— Вы знаете, я вот начал говорить, что часто о вас думал. И знаете, как я о вас думал?

Он подошел к столу, взял в свои большие руки стакан с чаем, отпил и, поглядев на Антонину, сказал: