Весь день Антонина возилась в кухне — прибирала, мыла тряпкой кафельные стены.

Ей очень хотелось, чтобы Рая Зверева не заметила, как трудно и бедно она стала жить, как запустила она свое жилье, как ей скучно и тяжело…

«А то еще жалеть начнет, — неприязненно думала она, — в школе расскажет, три рубля принесет от девочек!»

Днем опять забежала Татьяна.

— Я вот чего, — сказала она из двери, не входя в кухню, — я к тебе как к подружке. Дай до завтра сколько-нибудь денег. Скворцов пришел, водки ему надо. Дашь?

— Дам…

— Неужели дашь?

— Конечно, дам.

— А ведь он на тебе жениться хочет, — вдруг сказала Татьяна, — он тут все вокруг ходит… Пока что ко мне зашел. Пока не женился.

Чувствуя, что кровь прилила к щекам, Антонина отвернулась. Неизвестно почему, ей стало до того стыдно, что она чуть не заплакала.

— Сколько же вам денег? — отвернувшись и делая вид, что роется в сумочке, спросила Антонина. — Четыре рубля хватит?

— Хватит.

— Сейчас… Рубль… два… Вот четыре рубля.

— Ну, спасибо, — торопливо и тоже словно чего-то стыдясь, поблагодарила Татьяна, — куплю ему сейчас полный набор. Злому своему… Он ведь ко мне часто ходит, — вызывающе добавила она, — вот он мне чулки привез…

Быстрым движением она выхватила из-за пазухи маленький сверточек и развернула пару тонких шелковых чулок.

— Гляди, — торопливо говорила она, — гляди, какая вязка, ты глянь только, до чего красивая вещь, и крепость какая… Ну-ка, на ногу их надеть…

Быстро и ловко Татьяна села на пол, разулась и, подняв свою белую маленькую и мускулистую ногу, осторожно расправила шелковый чулок и сразу натянула его почти до бедра.

— Красиво? — спрашивала она, шевеля пальцами под чулком. — Красиво? Ты погляди — словно вода бежит… Верно, красиво, а? И нога совсем другая, словно не моя… Он, знаешь что… — она вдруг засмеялась, — он выпить захотел, а денег у него нет, и у меня нет ни копейки, и я придумала: пойду чулки продам, такие чулки враз купят, ну и будет чего выпить. Вышла — и жалко стало, — она опять засмеялась счастливым, громким смехом, — до того жалко стало, не могу продать и кончено. Тут и подумала, зайду к ней — к тебе, значит, попрошу… Не себе ведь, Леньке… Красивые чулки, правда?

— Красивые, — тихо сказала Антонина. — Эти и есть со стрелкой, да?

— Со стрелкой другие, эти не со стрелкой. Со стрелкой что! Эти лучше…

— Из какого же они города?

— А шут его знает из какого, — все еще улыбаясь, сказала Татьяна, — заграничные и заграничные… Знаешь что, — вдруг предложила она, — знаешь что, купи у меня чулки, а? Купи. Тебе я продам — не жалко. Купишь? Ты погляди какие…

— У меня денег мало…

— Да я возьму недорого, — перебила дворничиха, — мне главное, чтоб не в чужие руки. Купи… Потом отдашь, а?

— Когда же потом? — осторожно натягивая чулок на руку и любуясь его блеском, спросила Антонина. — Потом у меня и вовсе денег не будет…

— А хочешь, я тебе их подарю? — прищурившись, предложила Татьяна. — Возьму и подарю. Скворцов мне, а я тебе… На вот, возьми… Он мне еще привезет, — заторопилась она, — опять поедет и еще привезет, этот самый гражданин Скворцов. А тебе я подарю. Что, не мое право? — возбужденно и громко спросила она. — Может, не могу подарить? На, бери!

— Не надо, спасибо…

— «Спасибо» себе оставь. Бери…

— Чего же вы будете дарить, — негромко, но твердо сказала Антонина, — у меня есть чулки.

— Не возьмешь?

— Нет, спасибо, не возьму.

— Возьми, — приблизив свое лицо к лицу Антонины и обдавая ее горячим дыханием, попросила дворничиха, — возьми.

— Да не надо мне…

— Возьми, — еще настойчивее попросила Татьяна, — ну что тебе, жалко? А я б ему сказала, что чулки у тебя, а? Вот бы… Возьми… Пришла бы и сказала: «Ленечка, гражданин Скворцов, я чулочки-то подарила». — «Кому?» — «Ей!» — «А кто она такая?» — «Да Тоня ж ваша, Старосельская, сиротка». О, господи! — И, закрыв глаза рукой, Татьяна засмеялась таким тихим, неудержимым и веселым смехом, что Антонина тоже улыбнулась. Все еще смеясь, Татьяна говорила: — Ведь он, сукин сын, что? Он меня к тебе подослал следить. Видали, музыкант? Смотри, говорит, и чуть что — мне. А? Одним словом — следи.

— Как следить? — не поняла Антонина.

— Да так, чтоб кавалеров у тебя не было…

— Какое ж ему дело? — вспыхнула Антонина. — Кавалеры, не кавалеры…

— Уж, видать, дело… Но только я зашла, поговорила и думаю: нет, гражданин Скворцов, не выйдет ваша затея. Каждому свое. Не получить вам Тоню. Верно?

— Верно.

— Для вас, думаю, я, а Тоня, думаю, для других. Верно?

— Верно.

— И на подлость, думаю, не пойду ради вашей милости, гражданин Скворцов, хотя вы и музыкант. Бери чулки, — вдруг добавила она, — и не для себя, а для меня…

Уходя, Татьяна обернулась и, глядя прямо в глаза Антонине своими блестящими серыми глазами, громко спросила:

— Замуж за него не пойдешь?

— Не пойду.

— Так и передать?

— И передать.

— Ну, пока до свиданья.

— До свиданья, — тихо сказала Антонина и, подумав, крикнула вслед дворничихе: — Заходите, Татьяна…

Потом она поглядела на чулки и вдруг представила себя — как она будет выглядеть в платье с воротничком и с рукавчиками, в этих чулках, в лаковых туфлях и в белом заячьем палантине.

«Один раз надену, — думала она, — один разочек, только сегодня. Как будто бы даже они и не мои, как будто я их поносить взяла. И Райке скажу, что не мои. Да и не могла я их, в конце концов, не взять… Ну, что бы я сказала? А ей это нужно!»

Доканчивая уборку, она вспомнила Скворцова, каким попугаем он выглядел, когда встретился с ней на лестнице, и улыбнулась.

Замуж за Скворцова?

Это показалось ей таким диким, что она даже встряхнула головой и запела свою любимую песенку:

Под эту песенку всегда хорошо работалось, и через несколько минут Антонина покончила с уборкой.

Вымывшись горячей водой с ног до головы в огромном цинковом корыте и повязав волосы махровым полотенцем, она забралась на кровать и выкроила из старой продранной юбки подкладку для палантина. Теперь осталось только пришить эту подкладку.

В комнате легко и приятно пахло мылом, глаженым бельем и чуть-чуть дымом от плиты. Мелкие аккуратные стежки ложились на подкладку, мех принял форму и стал походить на те настоящие, дорогие меха, которые она видела в витринах хороших магазинов.

«Как они называются, — вспоминала она, — как-то красиво: скунс, или выдра, или соболь, бобр! Бобровые меха… Скунсовые меха! Собольи меха!»

Ей доставляло удовольствие произносить про себя все эти названия, изредка посматривать на часы (не пора ли в театр), шить, откусывать нитку, напевать песенку…

Она была вымыта, сыта, в комнате хорошо пахло чистотой и берестой, скоро должна была прийти Рая Зверева, Пюльканем не приставал к ней, она могла думать только о хорошем…

«И пусть нет работы, — думала она, — завтра погорюю, а сегодня строго воспрещается. Сегодня в театр иду! В театр! И угощу Райку пирожным. Все равно! Ну, стол продам, без стола буду жить… Пюльканем… Строго воспрещается — Пюльканем! Мы пойдем в буфет, не в тот маленький, а в большой, в самый большой буфет, сядем за столик, и нам подадут два пирожных и чай в стаканах…»

Она с хрустом перекусила нитку и запела:

Рая Зверева позвонила в шесть часов вечера. От нее очень пахло духами «Свежее сено», пальто на ней было так вычищено, что все ворсинки сукна лежали в одну сторону, воротник был заколот эмалированной летящей чайкой, и в руке она держала плоскую, похожую на портсигар, серебряную сумочку.