— Вот оригинально, — сказала Рая? — правда, оригинально, Аркадий Осипович.

— Ничего.

— Не ничего, а именно оригинально, — заспорила Рая, — очень оригинально и очень красиво.

Они выпили по три рюмки вина и как-то сразу опьянели. Все показалось им простым и легким. Если бы их сейчас пригласили танцевать, они непременно отправились бы и показали себя как следует.

— А что? — говорила Рая. — Вон та, в лиловом, видишь как танцует? Как корова на льду. И все с ужимками. Наша Чапурная — и та лучше.

— Лучше, — согласилась Антонина. Ей стало грустно.

«Наташа Шевцова, — думала она, — он любит ее до сих пор. Она красивая, а я нет. Она умная, а я нет. Он любит ее, а не меня. И все. Наташу. А я Тоня. Шевцову. А я Старосельская. Я Тоня Старосельская, а она Наташа Шевцова. И все. Вот какой он грустный, хороший и усталый. Он, наверное, о ней думает. И вина он много выпил, не надо ему столько пить. Какой красивый у него галстук — скромный, красивый. И как он красиво пьет, ест мало. Совсем мало ест. Сам большой, много работает, а ест мало. И любит Наташу Шевцову».

— Послушайте, Аркадий Осипович, — неожиданно для себя сказала она и положила на рукав его пиджака свою смуглую руку, — не надо так задумываться!

— Я и не задумываюсь, — точно проснувшись, сказал он, — так просто…

— Неправда, задумались…

— Ну, задумался, — грустно согласился он.

— Вот и не надо, — блеснув глазами, сказала Антонина, — не надо, не надо. Вернется к вам Наташа Шевцова и будет вас любить как… — она запнулась, — как надо, и все будет очень хорошо…

— А я не хочу, чтобы она ко мне возвращалась.

— Неправда, хотите!

— Так ведь оттого, что я хочу, она не вернется?

— Непременно, обязательно вернется. И все будет очень хорошо.

Несколько секунд он молча смотрел на Антонину злыми глазами, потом вдруг наклонился и быстро поцеловал ее руку, точно клюнул. Она отвернулась.

«За Наташу поцеловал, — думала она, — за Наташу Шевцову».

Она ничего не видела — слезы застелили ей глаза.

«Автомобиль, — кусая губы, думала Антонина, — театр, артисты, сорти-де-баль, какая я глупая, какая ужасно глупая. Не надо мне ничего. Пусть он не будет артистом. Пусть он будет шарманщиком. Пусть он ничем не будет. Пусть он целый день ест и спит. Пусть… Я буду работать. Пусть умрет Наташа Шевцова».

С ужасом она поглядела на него — ей показалось, что она вслух пожелала смерти Наташе. Он что-то говорил, его губы шевелились, но она не слышала слов.

— Что вы говорите, Аркадий Осипович?

— Я говорю, что еду завтра.

— Уедете завтра, — повторила она, еще не понимая смысла этих слов, — уедете завтра… А как же я? Ведь я люблю вас.

Он не расслышал и нагнулся к ней.

— «Где небо южное так сине, — подпевала оркестру Рая, — где женщины как на картине…»

— Я люблю вас, — повторила Антонина, но он опять не расслышал.

— Что?

— Я сказала, — едва шевеля губами, промолвила она, — что очень жаль, раз вы уезжаете…

— Нет, вы не то сказали.

— То, — подтвердила она.

— «Она плясала с ним в таверне, — мурлыкала Рая, — для пьяной и разгульной черни манящее танго».

— Какое, какое? — спросил артист.

— Манящее, — сказала Рая. — А что? Очень просто — манящее. Как вам все не нравится, прямо удивительно.

Аркадий Осипович засмеялся, а Рая обиделась.

— Мне все нравится, — сказал он, — чего вы сердитесь? Ешьте лучше сладкое.

Сладкое было необыкновенным; сверху горячее, даже с поджаренной, хрустящей корочкой, а внутри мороженое.

— Ничего не понимаю, — волновалась Рая, — как это делается, Аркадий Осипович, вы не знаете?

— Не знаю.

Скрипя остроносыми лакированными туфлями, держа сигару в коротких пальцах, к ним вдруг подошел Бройтигам, одной головой поклонился девочкам и сказал Аркадию Осиповичу:

— Берлин, Гамбург, Дрезден, Мюнхен и Кельн, дорогой друг, это серьезное предложение. Есть возможность поездки и по Скандинавии…

— Оставьте меня, наконец, в покое.

Бройтигам улыбнулся и пошел к двери.

Пока Аркадий Осипович расплачивался, Рая, наклонившись к Антонининому уху и обдавая ее горячим дыханием, шептала:

— А я слышала, слышала, слышала, я все слышала. «Я люблю вас», — а он не слышал. Куры строила, куры строила, а я как будто бы пела, а на самом деле все слышала, как ты ему в любви признавалась. И не стыдно? Давай еще винца выпьем? — внезапно предложила она, — видишь, в бутылке осталось.

— Вижу.

— Выпьем?

— Неловко как-то.

— А чего неловко? — Она быстро разлила оставшееся вино в два бокала, чокнулась, выпила и допела: — «Где женщины как на картине, там Джо влюбился в Кло».

— Веселая барышня, — сказал официант.

— Живешь только один раз в жизни, — произнесла Рая, — выпейте с нами, дяденька.

Аркадий Осипович покачал головой и налил Оглы рюмку коньяку. Старик выпил, утерся рукой, как кошка лапой, поблагодарил и убежал.

Когда они вышли, у подъезда стоял большой синий автомобиль.

— Садитесь, — сказал артист и открыл дверцу.

Рая даже вскрикнула от восторга.

— Вот так номер, — бормотала она, усаживаясь, — вот это номер так номер!

Аркадий Осипович развез их обеих по домам и записал адрес Антонины.

Она долго стояла на улице, когда автомобиль уехал, и смотрела ему вслед, туда, где скрылся красный сигнал.

Дома она поставила розы в воду, легла в постель, укрылась с головой и прижала к губам, то место руки, которое поцеловал Аркадий Осипович.

Весна наступила ночью.

Открыв форточку, Антонина просунула голову наружу и, глядя во тьму, долго слушала непонятный и тихий шорох, позванивающее журчание, быструю, торопливую капель и далекий грохот ломовиков по обтаявшим булыжникам.

За дверью храпел Пюльканем.

На столе, в банке от варенья, неправдоподобно пышные и величественные для этой кафельной кухни, осыпались чайные розы.

Не заснув ни на минуту, утром Антонина умылась, выпила свернувшегося молока, напудрила нос и, щуря красные глаза, вышла на залитую солнцем улицу.

Все поезда из Ленинграда уходили вечером — так ей сказал курносый старик в справочном бюро. Чтобы как-нибудь убить время, она купила себе самый дешевый билет в цирк, но все представление продремала, опершись спиной на какой-то столбик и подняв воротник.

Есть ей не хотелось.

Когда она вышла из цирка, спускался розовый, холодный и печальный вечер. По небу летели облака, похожие на всадников. Орали газетчики и продавцы ирисок. Опять подморозило…

Мелкими осторожными шагами, чтобы не упасть, она поднялась по обледенелому мосту Белинского и пошла мимо Моховой к Литейному проспекту.

«Если вот так, не торопясь, — думала она? — то минут сорок ходьбы… а если еще медленнее?»

На вокзале она села на скамью, укутала полами пальто мерзнувшие колени и принялась ждать, глядя воспаленными, красными глазами, в ту сторону, где стоял швейцар.

Восьмичасовой ушел без Аркадия Осиповича. Девятичасовой тоже.

«Не увижу, — думала она, — уехал… Прозевала. Никогда больше не увижу…»

Он пришел незадолго до отхода курьерского поезда. Она побледнела и вся сжалась, когда увидела его среди целой толпы веселых, хорошо одетых людей — смеющегося и как будто бы очень довольного…

«Только бы не заметил!»

С ужасом она представила себе, что будет, если он ее заметит: как они всей компанией подойдут к ней, будут знакомиться, как она покраснеет и как Аркадий Осипович скажет:

— Ну вот… уезжаю…

И разведет руками.

А они все, что они подумают о ней?

Два носильщика, деловито переговариваясь, пронесли мимо нее красивые черные чемоданы. Вслед за чемоданами показалась Дези, напряженно обнюхивающая опилки на полу.

— Дези! — кричал низкий, молодой голос. — Дези, куда же ты…

— А вы ее плеткой…

Это сказал он — Аркадий Осипович.

Антонина совсем прижалась к спинке скамьи и закрыла глаза, но тотчас же вновь открыла.