— У вас есть автомобиль?

— У папахена.

— А кто ваш… папахен?

— Мой отец — фабрикант! — раздельно не сказал, а произнес Володя.

— Ах, вот что…

— А что? — быстро и настороженно спросил Володя.

— Ничего.

— Я потому, — не глядя на Антонину, сказал Володя, — потому, знаете ли, что многие люди резко меняют ко мне отношение, узнав, что я сын фабриканта. Да, я сын фабриканта, я нигде не учусь, я нэпман, я болтаюсь по театрам, по кино, я даже играю во Владимирском клубе и вообще…

— Перестаньте! — сказала Антонина. — И ничего не «вообще». Вот у вас роман с Валей…

Он пожал плечами.

— Ну чего тут плечами пожимать, — усмехнулась Антонина. — Она, наверное, вас ревнует, что вы сидите тут со мной…

— Мне тут приятно…

— Может быть, я вам безумно нравлюсь? — спросила Антонина.

— Может быть…

Он забрал ее руку в свои ладони.

— А Валя там страдает…

— Оставьте вы Валю. Что мне за дело до нее. И ей до меня нет никакого дела…

Поезд нырнул в густой, высокий лес. Сразу стало темно, сыро и холодно. И чуть-чуть стыдно.

— Говорите что-нибудь! — потребовала она.

— Что?

— Не знаю. Что-нибудь.

Ей было неприятно оттого, что он держал ее руку, и тошно от всей этой своей затеи, но злая сила несла ее все дальше и дальше. Поезд, вновь выскочил в поле, опять заблестела вода в болотцах, резко запахло гарью.

— А почему же вы не учитесь? — спросила Антонина.

— Какое это имеет значение? Ни вам об этом не интересно знать, ни мне рассказывать…

— Почему не интересно? Интересно. Мне, например, еще интересно знать — целуетесь вы с Валентиной или нет?

Володя молчал.

— Вы не будете больше с ней целоваться! Слышите? И сегодня вы скажете ей, что все кончено.

— Зачем это вам? — спросил он.

— Так мне хочется.

— Неправда! — печально возразил он. — Ничего вам не хочется. Просто вы расшалились, и как-то зло расшалились…

«А он неглупый! — подумала Антонина. — Неглупый и славный парень. Он не такой, как они все!»

Станция была маленькая — один только дощатый перрон и будка вроде папиросного ларька. В будке сидел кассир в форменной фуражке.

У будки их ждали Валя, Игорь и Жуся.

Антонина с удовольствием смотрела на Володю: он шел медленно, оглядывался по сторонам и все время обращался к Игорю и Жусе, а не к Вале. Валя напевала и ни с кем не разговаривала. Жуся жаловалась, что у нее полные туфли песку и что она не может идти.

В двухэтажной даче с балконом, выходившим на залив, их ждал ужин, но они не стали ужинать, а уселись играть в карты.

— Пусть папа с мамой приедут, — сказала Валя, — неловко без них ужинать.

Она была бледна и потирала лоб. Антонина спросила, что с ней. Валя пожаловалась на головную боль и ушла наверх.

Играли вчетвером.

Володя чувствовал себя неловко, проигрывал и неестественно улыбался. Игорь свистал и один раз так подмигнул Володе в сторону ушедшей Вали, что Володя покраснел.

— Володя, пойдите и посмотрите, что с ней, — сказала Жуся, — неловко ведь вышло.

— И я, — вызвалась Антонина.

Вдвоем они поднялись по темной лестнице и долго ощупью искали дверь.

Валя лежала на диване под окном и плакала. Антонине стало стыдно, она повернулась и ушла вниз. Ни Жуси, ни Игоря в столовой не было. На столе коптила лампа. Антонина подвернула фитиль и ушла в сад. За деревьями — высоко, точно по небу, — прошел поезд, завыл, откликнулось эхо… Когда грохот стих, она пошла по аллее вперед, дошла до забора, села на скамейку и, вздохнув, подумала, что если она сейчас уйдет, то все, пожалуй, будут только рады. Рад будет и Володя — он такой добрый и так улыбается… Вероятно, ему очень неловко.

«Дрянная я, — грустно думала она, — и дрянная, и злая. Зачем мне все это понадобилось? Для чего? И Валя мучится, и самой нехорошо…»

Хлопнула калитка. По темной аллее кто-то шел и курил папиросу. Опять хлопнула калитка, и раздраженный женский голос сказал, что просыпались груши.

«Наверно, доктор», — решила Антонина.

За ужином Володя сидел с Валей, шлепал комаров на своей сильной шее и смотрел в тарелку. Жуся, истомленная и расстроенная, лениво, но много ела. Игорь ей подкладывал и плутовато переглядывался с доктором. Валина мать ушла наверх, не дожидаясь чая. Доктор взял гитару и запел тенорком: «Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана». Игорь попросил хоровую.

— «Из-за острова на стрежень…» — запел доктор.

— «Выплывают…» — подхватил Игорь.

— Дым коромыслом! — закричал доктор. — Давайте водку пить, молодежь.

Он швырнул гитару, снял пиджак и принялся разливать водку. Подвыпив, он обнял Антонину и стал ей жаловаться.

— Я последний извозчик Берлина, — говорил доктор, — понимаете? Работаю на всю эту прорву, как лошадь, водку пью, как лошадь, ем, как лошадь. Отчаяние полное. Жду катастроф и потрясений. Коллеги считают меня жуликом и грозятся разоблачить. А какой я жулик? Я последний извозчик Берлина. Выпьем за потрясения, милочка, идет?

Выпили.

— Эта молодежь мне не нравится, — нюхая хлеб, заговорил доктор, — очень не нравится. Дрянь молодежь.

— Почему? — спросила Антонина.

— Утверждаю — дрянь. Вот Жуська. Ну препохабнейшая баба. Или Игорь… Дрянь, дрянь и дрянь. Эй вы, потешные, — крикнул доктор, — давайте устраивать безобразие… Валька, не гримасничать!

В конце концов он так напился, что Игорь и Володя унесли его наверх на руках.

Спать легли уже под утро.

На следующий день ловили рыбу, катались на лодке, загорали. Доктор был угрюм, за обедом пил много водки и вздыхал. Володя по-прежнему старался не встречаться глазами с Антониной. Жуся все время ела и переглядывалась с Игорем. Валя ходила торжествующая и еще более некрасивая, чем всегда.

Вечером Антонина собралась домой.

Валя попрощалась с ней сухо и даже не пригласила заходить. Володя сказал, что он мог бы ей помочь устроиться на работу.

— Помогите, — согласилась Антонина.

— Хорошо. Дайте мне номер вашего телефона.

— У меня нет телефона.

— Тогда адрес.

Она сказала. Он записал и, пряча книжку в карман, обещал все организовать в ближайшие дни.

В вагоне она думала о том, что сердиться или обижаться не стоит. Все так и должно быть. Сама виновата. Не стоило затевать: не так у них все благополучно, как ей казалось. Володя не учится и не будет учиться — он сам сказал. Игорь тоже. Всем им скучно, даже доктору. Последний извозчик Берлина. Но ведь и она не учится и вряд ли будет учиться…

Поезд летел мимо обгорелых сосен. Сверкал залив. В вагоне пели и смеялись.

«Почему последний извозчик Берлина?» — вдруг вспомнила и удивилась она.

Шла осень.

Чище, прозрачнее и холоднее стал воздух. По ночам подмораживало. Во двор возили дрова. Пюльканем выстирал и заштопал шерстяные английские носки.

Лето она прожила странно, как во сне: ходила в библиотеку — на бульварчик, брала книги и дома лежа читала. Ела хлеб, запивала его сладкой водой, жарила картошку на постном масле, варила пшенную размазню… Читала все, — и чем меньше книга походила на ее жизнь, тем больше она ей нравилась. Мечтала о том, что живет в лесу, что ночью буря, валятся сосны, воют голодные волки, что на стене висит автоматическое ружье, что вот она сорвала его, настежь распахнула крепкую дубовую дверь, что ветер ворвался в комнату, потушил лампу — стало на секундочку тихо… Блеснули за деревьями волчьи глаза. И она стреляет — раз, третий, пятый. Закрыла дверь, легла на шкуры у огня, и вновь воет ветер, вновь стучит дождь в стекла. Иногда ей грезилось, что она скачет на лошади по лесу, что ветви царапают ее лицо, что с лошади хлопьями валится пена, что перед ней поток, лошадь прыгает и, фыркая, поднимается по высокому-высокому склону. Вот поднялись: обрыв, зеленая большая вода, солнце заходит, кричат птицы, и лошадь зло мотает головой…