— Спасибо…

Пока Пал Палыч устраивал чай, Скворцов оглядел комнату. Она была хорошо, со вкусом обставлена. В большом, о три окна, фонаре стояли дорогие тропические цветы. «Купить разве и мне таких?» — подумал Скворцов. Потом он поглядел на Пал Палыча, на его сильную шею, на серебристые волосы, на большие белые руки и подивился — странный человек. «Сколько ему лет? — подумал Скворцов. — Сорок или шестьдесят? Сорок, пожалуй, — решил он, — поседел рано…»

За вкусным, очень крепким чаем Пал Палыч спрашивал, где Скворцов работает, работает ли его будущая жена, как решили венчаться — церковно или гражданским браком? Слушая, он все время улыбался, но глаза его за очками были холодны и безразличны, хоть и выражали внимание. Когда Скворцов сказал, что венчаться решено в церкви. Пал Палыч сокрушенно покачал головой.

— Не стоило бы.

— Почему?

— Смешно.

— Что смешно?

— Да вся эта процедура смешна. Поп, как ворона, каркает. Столик этот дурацкий — аналой-то. Венцы. «Прииди, прииди, от Ливана невеста». Смешно, право. Супруга настаивает?

— Нет, — смущенно сказал Скворцов.

— Неужели вы?

— Я.

Пал Палыч потрогал пальцами пышные усы и вдруг весело засмеялся. Скворцов заметил белые и ровные его зубы.

— Позвольте, — все еще смеясь, говорил Пал Палыч, — вы ведь советский моряк… Чудеса, право… И много у вас таких христиан?

— Я не очень христианин, — сухо сказал Скворцов, — но мне нравится венчание. Красиво и торжественно.

— Ах, вы про это… Да, если про это…

Он спокойно и с видимым удовольствием смотрел на Скворцова.

— Когда же думаете перебираться?

Скворцов ответил.

Постучал Барабуха, просунул в дверь голову и сказал, что ломовик требует денег.

Скворцов попрощался с Пал Палычем и вышел.

Настроение у него вдруг испортилось: так приятно начавшийся разговор кончился несколько обидно, Скворцов чувствовал себя униженным, почти в дураках, хоть ничего особенного и не случилось.

«Будет под боком такая сволочь жить», — подумал он и ни с того ни с сего накричал на Барабуху.

Когда он уходил из новой квартиры, за дверью Пал Палыча опять запел граммофон. Скворцов прислушался и узнал песенку Арлекина:

«Ну и жди», — подумал Скворцов.

На лестнице Барабуха попросил у него денег, пожаловался, что разваливаются ботинки.

— Сколько?

— Десятку надо, — жалобно сказал Барабуха, — у меня вовсе ни копейки нет.

Скворцов дал ему три рубля.

Барабуха покачал головой, злобно взглянул в спину Скворцову, но ничего не сказал.

С утра на следующий день Скворцов ездил по своим приятелям и собирал собственные вещи, оставленные за время болезни Антонины то у одного, то у другого. Только одну ночь за все время он ночевал дома, остальные — у приятелей. Так ему казалось красивее, и так больше подходило для будущей жены.

Потом он заехал в порт, покрутился на корабле, рассказал пару анекдотов и отправился на новую квартиру.

Паркет блестел, люстра была уже повешена, вещи расставлены. Горбун-обойщик обтягивал кретоном ширму.

— Здорово, хозяин, — сказал Скворцов.

— Здравствуйте, — негромко ответил обойщик и грустно посмотрел на Скворцова.

Скворцов прошелся по комнате, постучал ногтем по новым штепселям, потрогал, хорошо ли натянут шнур, засвистал и сел на кровать. Посидев на кровати, он сел в кресло, положил ногу на ногу и вынул из кармана газету, но читать не стал, а только смотрел в нее, ощупывая телом — каково сидеть в кресле, читая, допустим, газету.

Сидеть было удобно.

Скворцов пожалел, что еще не перевезен шифоньер и, следовательно, нельзя посмотреть на себя в зеркало, какой это имеет вид: кресло, газета и он — в кресле, в своей комнате…

— Ну как, хозяин, хороша комната? — спросил он у обойщика.

— Хорошая, — грустно сказал обойщик.

— И ширма подойдет?

— Почему же не подойдет?..

Он опять засвистел. Тотчас же ему пришло в голову, что хорошо бы, пожалуй, было, если бы и полотер, и обойщик, и маляры, и монтер — все они работали вместе по отделке его квартиры, — тогда бы это имело красивый вид…

Ему захотелось пройтись еще по каким-то другим комнатам так, чтобы открывалась одна дверь, потом другая, потом третья и дальше были бы еще двери, а затем лестница, крытая ковром.

— Эх, красота, черт возьми, — пробормотал он и досадливо прищелкнул пальцами.

Собственно, у него были еще деньги для того, чтобы достать себе вторую комнату и даже обставить ее не хуже, чем первую, но он боялся это сделать, так как вторая комната могла навести некоторых людей на подозрение, а рисковать, конечно, не стоило.

Ему сделалось грустно.

«Не будет у меня второй комнаты, — насвистывая, думал он, — никогда не будет. То есть вторая, может случиться, и будет. И третья будет. И кухня будет. А вот анфилады никогда не будет. Никогда я не пойду из двери в дверь по комнатам, по залам, по гостиным, по кабинетам…»

Он мысленно выругался и встал.

Ему нельзя было богатеть.

Конечно, он мог вкусно есть, мягко спать, это не запрещалось, потому что это можно было скрыть. Он мог купить себе даже обстановку, мог одеваться; он был бережлив — так по крайней мере о нем думали все. Обстановка, одежда — это все сбережения, но это не устраивало его.

Он хотел делать дело — большое и серьезное, с размахом, с риском, волнующим, но не очень опасным, такое дело, на которое стоило бы ставить и которое могло бы выиграть.

Но время было не то. Он понимал, что время не то, и боялся. Дальше контрабанды работа не шла. Это давало неплохие деньги, но заработок был незаконным, как воровство, это были ненастоящие деньги…

Он зависел от Барабухи.

Он зависел еще от каких-то ничтожных обстоятельств.

Он работал почти вором, и риск был тоже воровской, и судили бы его как вора — без уважения, с издевкой.

Раньше он мало думал обо всем этом.

Но теперь, перед женитьбой, он вдруг озлобился, затосковал, заныл.

Кровать, люстры, тумбы, буфет — это не устраивало его. Он где-то слышал о том, как специальные люди обставляют дома, виллы, замки. Ему хотелось такого. Ходить, приказывать, подписывать чеки…

Никогда не подписать ему чека.

Никогда не будут выслушивать его приказания.

Никогда…

Он остановился около сидящего на корточках обойщика и поглядел, как тот работает.

— Слабо натягиваете…

Обойщик поднял голову и с недоумением посмотрел на Скворцова.

— Как вы говорите?

— Я говорю, — раздраженно и медленно сказал Скворцов, — я говорю, что слабо натягиваешь. Сильней нужно…

— Хорошо, — сказал обойщик.

Скворцов пригладил волосы, надел шляпу и с раздражением оглядел комнату. Она показалась ему бедной, жалкой, дрянной. Нет, не этого ему хотелось.

Как только доктор позволил Антонине выходить из дому, Скворцов нанял извозчика и отправился с ней по магазинам.

Был ясный, погожий день.

Красивая, лакированная пролетка, мягко покачиваясь на рессорах, плыла по Невскому. Подковы гулко шлепали о торцы. Скворцов, удобно устроившись в углу, покуривал и порою весело улыбался Антонине.

Возле Гостиного двора он велел остановиться.

Антонина не знала, куда и зачем они едут, а когда Скворцов объяснил ей свою затею, она сказала, что это вовсе не нужно. Он обозлился.

— Как не нужно?

— Мне ничего не нужно. Зачем?

— А я считаю, что тебе многое нужно. — Он презрительно улыбнулся и оглядел ее с головы до залатанных бот. — Многое. И пальто, и обувь.

Антонина молчала.

— Ты у меня будешь как кукла, — сказал он, — понятно? Или ты думала, что я буду франтом, а жена у меня замарашкой? Нет, не дождешься!

Он взял ее под руку и повел в галерею Гостиного. Она шла подавленная, бледная и с испугом поглядывала на Скворцова. Он курил трубку. Пальто его было расстегнуто. Поблескивала крахмальная манишка.