— Не надо много денег тратить, — попросила Антонина, — пожалуйста…

— Ладно, Хватит денег.

Она взглянула на него.

— Я много зарабатываю, — сказал он, — очень много. — И, подумав, солгал: — И еще недавно получил за изобретение.

— За какое?

— Изобрел одну штуку для котла и получил пять тысяч.

В магазине готового платья Скворцов, с недовольным и капризным лицом, долго выбирал весенний костюм. Маленький, седенький приказчик особой палкой снимал с крючков распялки, на которых висели костюмы. Скворцову все не нравилось. У Антонины он не спрашивал. Она стояла в стороне и старалась смотреть на все это как можно безучастнее.

Наконец он выбрал костюм, серое драповое пальто, красивый пуховый шарф и замшевые перчатки.

— Ну как, нравится? — спросил он у Антонины.

— Все равно, — ответила она и отвернулась, чтобы не видеть его довольного, весело улыбающегося лица.

Пока Скворцов выбирал туфли, она думала о том, что теперь все кончено. Что кончено, она не знала, но эти слова — «все кончено» — как нельзя более подходили к тому, что она чувствовала. Ей ничего не было нужно. С печальным удивлением замечала она, что ей решительно неинтересны покупки, которые так радовали бы ее год назад.

— Так как же? — услышала она голос Скворцова.

— Что «как же»?

— Эти или эти?

Он держал в руках две разные туфли и раздраженно постукивал ими.

— Ведь ты покупаешь, — сказала Антонина, — не я. Покупай что нравится.

Скворцов выбрал черные лаковые, потом простые лодочки, потом велел отложить ночные кавказские, потом две пары летних и наконец фетровые боты.

В следующем магазине он купил ей халат — яркий, пушистый, разрисованный маками и листьями.

— Зачем это? — спросила она.

— Вырастешь — узнаешь, — ответил Скворцов.

Когда они вошли в бельевой магазин, ей стало неловко до того, что она покраснела. Скворцов заметил ее смущение и улыбнулся.

— Ничего, — сказал он, — я больше в этих делах понимаю, чем ты. Поди посиди вон там, на диванчике…

Она покорно ушла в темный угол магазина и села на клеенчатый диван.

Скворцов выбирал долго. Она слышала его веселый голос, смех приказчика, шелест материи. Потом Скворцов пошел к кассе.

— Ну, все в порядке, — сказал он, когда они выходили из последнего магазина. — Каких рубашечек купил — умереть! Дерут только, черти… А шляпу ты себе сама купишь, ладно?

— Ладно, — спокойно ответила Антонина.

Извозчик ждал их на углу Садовой и Гостиного двора. Пока Антонина усаживалась в пролетку и раскладывала поудобнее пакеты, Скворцов купил горячих московских пирожков.

— Ешь!

Она отказалась. Скворцов сел в пролетку, ткнул извозчика в спину и аккуратно развернул кулек.

— Не будешь есть?

— Не буду.

— Вкусные.

— Не хочу.

— Да ты понюхай только…

Антонина отвернулась. Пролетка ехала мимо Инженерного замка. В голых черных ветвях деревьев каркали и дрались вороны. Извозчик щелкал языком и подрагивал локтями.

— Последний ем, — сказал Скворцов, — пожалеешь.

— Ешь, — с раздражением ответила Антонина.

Скворцов съел все шесть пирожков и длинно, с удовольствием отрыгнул.

«Убежать, — вдруг подумала Антонина, — спрыгнуть и бегом. Но куда?»

Потом ей стало смешно: поздно бежать, Скворцов уже потратился, вот сколько накупил вещей. Чтобы не думать, она считала до ста, до трехсот, до тысячи…

«Все кончено, — думала она, — все, все кончено.»

Ей стало легче. Она вздохнула и посмотрела на Скворцова, он ковырял в зубах большой заграничной зубочисткой.

Дома в новой комнате Антонина долго молча сидела в кресле, закрыв лицо руками. Скворцов надоедливо скрипел башмаками, что-то заколачивал и свистел. Наконец он заметил позу Антонины и спросил, что с ней.

— Не знаю, — вяло сказала она, — голова разбаливается.

— Это от воздуха, — сказал Скворцов, — после болезни всегда так бывает.

Он подошел к Антонине и поцеловал ее в шею.

— Не надо меня целовать, — сказала она и спряталась в кресле так, чтобы Скворцов не мог достать до ее щеки.

Он решил, что она кокетничает с ним, и засмеялся.

— Все равно недолго теперь ждать, — сказал он, — прощай, прощай.

Плечи ее вздрогнули.

— Прощай, прощай, — шепотом повторил Скворцов, — это только вначале страшно.

— Уйди, — едва слышно сказала она.

— Сейчас уйду, — жадно сказал Скворцов, — а тогда не уйду.

— Уйди! — крикнула она.

— А ты не кричи.

Скворцов сел на подлокотник, прижал слабые плечи Антонины к спинке кресла и жадно поцеловал ее в губы.

— Пусти.

— Сейчас пущу, а тогда уж не пущу, — тихо повторил он, — не-ет, тогда не пущу.

Глаза у нее вдруг закрылись.

Он опять поцеловал ее в открытые губы.

Она не двигалась.

— Жду, жду, — говорил он. — Тоня, сколько я жду? Я, брат, каждый день жду. Тоня…

Она поднялась, пригладила волосы и посмотрела на Скворцова — грустно и устало. Он попросил ее переодеться.

— Все надень, — сказал он, — и рубашечку надень… Я там две рубашечки купил голубенькие. Такие рубашечки… Наденешь?

— Зачем?

— Ну, надень. Небось никогда такого не надевала. И халат надень. Ладно? А я выйду.

Когда он вернулся, она сидела в кресле и смотрела на него огромными, испуганными глазами. На ней был халат, новые чулки, новые туфли.

— Тонька! — сказал он.

— Что? — спросила Антонина.

— Идет тебе халат.

Он подошел к ней вплотную и дернул ворот халата. Зрачки его блеснули.

— И голубое идет.

Антонина вырвалась и запахнула на себе халат.

— Недотрога, — нараспев сказал он.

В середине апреля они повенчались. На свадьбе были только Пал Палыч — сосед, его пригласила Антонина, и Барабуха, который сразу же напился пьян и уснул в кухне на лозовых корзинах.

Пили мадеру, сладкую, пахнущую горелой пробкой, и ели кофейный торт.

Пал Палыч сидел в кресле и, внимательно улыбаясь, слушал Скворцова. Скворцов был в черной тройке, торжественный, красный и пьяный. Он много говорил, хвастался и больно целовал Антонину в шею.

В половине первого гость распрощался и ушел.

Скворцов затворил дверь на ключ, сел и принялся расшнуровывать ботинки. Антонина была за ширмой.

— Раздевайся! — крикнул он.

Она не ответила. Он погасил лампу и подождал несколько минут. Ничего не было слышно. Скворцов сбросил пиджак и пошел в темноте к Антонине, приседая и широко расставив руки, как делают бабы, когда ловят курицу, чтобы зарезать ее.

— Где ты?

Все было тихо.

Он зашел за ширму и схватил Антонину рукой выше локтя. Она не вырывалась…

— Ну, ну, — зашептал Скворцов, — чего ты?

— Не трогай меня, — тихо сказала она? — я не люблю тебя… Не трогай.

— А это теперь уже значения не имеет! — сказал он с пьяным смешком. — Теперь это факт из вашей автобиографии, а не из моей. Так что не будем тратить зря слова…

Утром Антонина распахнула настежь окно. Затрещала бумага, с подоконника на пол ручьями посыпался песок. Было еще холодно. Она плотно закуталась в халат и долго дышала влажным весенним ветром.

Вошел Скворцов, в сорочке с круглым вырезом на груди, в подтяжках, с кастрюлей в руке. По дну кастрюли перекатывались яйца.

— Переварил, — деловито сказал он, — никак не научиться… Дай-ка хлеб. И рюмка там есть специальная, я купил.

Антонина вынула из буфета хлеб, соль, масло, сыр. Он спросил, будет ли она есть. Она сказала — не хочется. Скворцов сел к столу, широко расставил колени, потом подвинул стул поудобнее и разбил ложечкой скорлупу.

Антонина стояла у окна и смотрела, как он ел.

Он съел три яйца и четыре куска хлеба с маслом. Потом он отрезал, себе ломоть сыру и налил чаю. После он вдруг принялся объедать крем с остатков торта.

— Что смотришь? — спросил он, заметив что Антонина глядит на него. — Хочешь крему? — и он протянул ей на своей ложке большой кусок кофейного крема.