Антонина зажгла электричество, а через несколько минут они вышли из дому.

Трамвай был набит до того, что несколько кварталов Антонина ехала, повиснув на подножке и уцепившись обеими руками за холодный медный ствол поручня. Рая Зверева кричала сверху с площадки какие-то слова и порой пыталась втащить Антонину к себе, но Антонина говорила, что ей хорошо и что на разъезде из трамвая многие выйдут, тогда появится место… Какой-то мужчина тоже висел с нею на подножке и все время бранился, — Антонина никак не могла понять почему…

На разъезде дул такой ветер, что Антонине показалось, будто у нее уже отмерзли щеки.

Испугавшись, она головой растолкала народ на площадке и принялась пробираться к Рае, которую уже оттеснили в середину нагона.

— Сюда! — крикнула Рая и помахала в воздухе варежкой. — Ты видишь меня, Старосельская? Вот я, варежкой размахиваю.

— Вижу!

Налегая плечом и расталкивая людей локтями, Антонина пробиралась вперед до тех пор, пока чей-то сиплый и злой голос не крикнул ей, что она дура…

— Вы чего ругаетесь?

Но ругался уже не только сиплый, а и еще какие-то две дамы и больших шляпах.

— Безобразие…

— С ума сошла! — кричала вторая дама. — С ума сошла!..

— Безобразие! — визжала первая. — Безобразие! Кондуктор, куда вы смотрите!

Внезапно оробев, Антонина хотела уже извиниться, сама не зная за что, но на нее напустилась высокая худая женщина и не дала ей сказать ни слова…

— Вылезай из вагона! — кричала высокая, широко открывая большой узгогубый рот. — Граждане, выведите ее… Да выведите же ее, кондуктор…

— А в чем там дело? — кричала через весь трамвай кондукторша. — Я ж не знаю, в чем дело!

— Безобразие!

— Я вся измазана…

— Да она всех перепачкала…

— Всех, всех, — загудели в вагоне, — всех…

— Да кто она?

— Вот с помпоном!

— Пусть вылезет…

— Старосельская, они тебя живьем сожрут, — откуда-то снизу крикнула Зверева, — продирайся к выходу…

Все еще ничего не понимая, Антонина двинулась к передней площадке вагона, но те люди, которые были спереди, принялись кричать, чтобы она сняла мех, и тотчас же ей стало ясно, из-за чего разгорелся скандал.

«Господи, — в ужасе подумала она, — зайцы лезут… Как же это я не заметила?»

Все те люди, мимо которых она проходила, были перепачканы белой заячьей шерстью до того, что можно было думать, будто на их томные шубы кто-то нарочно пришил белые заплаты.

Сорвав прочь с шеи злосчастный палантин и низко опустив голову, Антонина продиралась вперед до тех пор, пока перед ней не блеснула медная ручка двери на площадку…

Вслед ей неслись брань, смех, шутки…

— Да постой, Старосельская, постой, — кричала очутившаяся сзади Зверева, — постой, слышишь… На ходу не прыгай, дура!

Но Антонина была уже на площадке.

Она видела, как Рая откатила дверь, и, не обращая внимания на ругань вожатого, крикнула внутрь вагона:

— А вы все дрянь!

Потом Антонина прыгнула и долго бежала по мостовой, чтоб не упасть.

Антонина видела, как на повороте из вагона метнулось что-то черное и побежало к тротуару. Это выпрыгнула Рая.

— А ты не горюй, — погодя советовала Зверева, — чего тебе горевать? Они все мерзавцы, они там разных соболей надевают. Не горюй, слышишь, Старосельская. Ну вот. Подумаешь, горе… Тебе что, зайцев жалко?

— Нет.

— Обидно?

— Ну да, обидно.

— А ты плюнь, не обижайся. Это все нэпманы. Небось наши бы ехали, так ничего такого бы не было. Вырядились, черти! Ну, брось, Старосельская, не реви. Слышишь? Здоровая, а ревешь… Ну, перестань, Тоня…

— Да я же ничего, — всхлипывая, говорила Антонина, — ну, просто так… Сейчас пройдет… И почему, когда шила, они ничего, а сейчас вдруг полезли, скажи, Рая? Почему?

— Может, от мороза?

— Ну, действительно, от мороза, — сквозь слезы усмехнулась Антонина.

Под фонарем они обе долго чистились снегом… Зверева набирала снег на варежку, натирала снегом Антонинино пальто, а потом чистила варежкой, как щеткой…

— Пожалуй, без палантина и лучше, — утешала Рая, — ей-богу, лучше… А что пальто потерлось, так это совсем и незаметно, Старосельская, честное слово… Это только тебе заметно, потому что ты знаешь… Ну, теперь меня почисть…

На углу у трамвайной остановки Антонина купила газету и завернула в нее заячий палантин.

Был понедельник, обычный день отдыха артистов. Давали «Преступление и наказание» — случайный внеплановый спектакль, поставленный специально для него, лучшего Порфирия во всей стране, а может быть, и во всем мире.

Остальные актеры играли так плохо, что их никто и не замечал. Впрочем, они могли играть и хорошо — все равно их бы не заметили.

Не очень плох был, пожалуй, только Раскольников. Он не слишком кричал, не слишком шипел и не слишком подолгу молчал, выдерживая паузы.

Кроме того, он достаточно толково держал себя с Порфирием. А это последнее было ох как трудно…

Первый акт не произвел ни на Антонину, ни на Звереву ровно никакого впечатления. Только в том месте, где Раскольников ударил старуху закладчицу и прошипел: «Готова», — они вместе поднялись с кресел и своими глазами убедились в том, что старуха действительно готова.

— Чем это он ее? — шепотом спросила Зверева. — Ты не заметила?

— Железом.

— Топором, что ли?

— Топором.

Вошла Лизавета. Раскольников бросился на нее и взмахнул своим не совсем понятным орудием.

— Зверь какой-то, — сказала Рая и тихонько высморкалась, не вынимая платка из рукава.

Потом позвонили.

Раскольников заволновался и забегал по тесной комнате закладчицы. Из-за двери слышались те сумасшедшие возгласы, которыми обычно разговаривают за театральными кулисами.

— Вот тут тебе и крышка, — не без злорадства сказала Рая, — получишь высшую меру. Как по-твоему, Старосельская, что ему дадут?

— Помолчи! — зашипела Антонина.

Рая пожала плечами и уставилась на сцену. Раскольников все еще суетился.

В антракте они, обнявшись, ходили по огромным комнатам и разглядывали витрины с фотографиями артистов и макеты декораций. Потом, усевшись, прочли с начала до конца программу спектакля.

— Вот, — вскрикнула Антонина, — вот он, читай… «Порфирий Петрович, следователь…» Видишь?

— Наверно, незавидная роль, — сказала Рая, — почти в конце, после всех фамилий…

— «После всех», — передразнила Антонина, — а зато толстым шрифтом напечатана.

— Увидим, увидим, — сказала Рая и поднялась.

Взявшись за руки, они выждали секунду и влились в поток гуляющих по фойе людей. Кругом слышались смех, шутки, остроты, пахло духами, старым шелком и нафталином.

— Ну что, мы так и будем ходить молча? — спросила Рая. — Давай разговаривать.

— Давай.

— Давай только смешное что-нибудь говорить, а то все кругом смеются, а мы одни серьезные…

Но разговор не удался. Затрещали звонки, публика перестала ходить по кругу и, смешавшись, потекла по коридорам.

— Хорошо все-таки в партере, — шепотом сказала Рая, когда они сели, — верно, хорошо?

— Очень хорошо. Тебе не кажется, что эти места, на которых мы сидим, какие-нибудь специальные, артистические или для их знакомых?.. Ведь раз по контрамаркам, то… И ты видишь — на нас все время поглядывают…

— Конечно, поглядывают. Те, которые тут часто бывают, уж наверное знают, чьи это места. Вот они и думают, что мы тут свои…

— Тише, — зашипела Антонина, — занавес.

Со сцены пахло холодом, столярным клеем и краской.

Зал замер. Тишина, наступившая сейчас, нисколько не походила на ту вялую и скучную тишину, которая наступила, когда поднялся занавес перед первым актом. Тогда зрители замолкали неохотно, только из приличия, сейчас они замолкли радостно, почтительно, восторженно…

Он сидел на сцене.

Антонина не узнала его, но почувствовала, что он тут, по той волне трепетного и возбужденного внимания, которая точно прошелестела над зрителями.