— От наших женщин, в годы войны вынесших главное бремя тыловой работы, а теперь с таким же рвением и советским патриотизмом продолжающих трудиться на стройках первой послевоенной пятилетки, слово имеет Екатерина Федоровна Худоногова.

По залу пронеслась буря аплодисментов. По всему было видно, как любили люди Катюшу. Зал так и подался вперед, настороженно ловя каждое ее слово. Она держала в руках тетрадку, но говорила, не глядя в нее.

— Дорогие товарищи! Давайте вспомним, как было. Мы, женщины, оставались в тылу. Война была далеко. По ночам у нас горел свет, и днем можно было ходить, не оглядывая небо: не крадется ли в нем вражеский бомбардировщик, чтобы убить наших детей…

Она рассказывала, как первое время в Н-ске даже не верилось, что где-то идет война, льется кровь, горят дома и на воздух взлетают целые заводы; как потом люди это поняли, осознали всем сердцем и как сразу они тогда изменились: стали строже и требовательнее к себе…

— И на работу идешь — думаешь только одно: не слишком ли легко нам здесь война достается? Мозоли на руках? Ночи бессонные? Пайка не хватает? Так разве все это сравнишь…

И горький вздох пронесся по залу. Кому не вспомнились те грозные дни? Тут много было фронтовиков с нашивками, свидетельствующими о тяжелых ранениях, и с орденами, с медалями. Еще больше было женщин. Глубокие морщины легли на их лица прежде времени, и многих еще в молодости посеребрила седина…

Катюша говорила торопливо, вытянутой правой рукой словно отводя что-то в сторону:

— …Мы не хотим, чтобы это снова повторилось. А для этого, товарищи, нужно одно: работать, работать и работать. Наша сила, наша слава, наше богатство — только в нашем труде. Чего не сделают наши руки — никто не сделает…

Голос Катюши звенел, бился в самых дальних уголках зала. Она стояла на трибуне вытянувшись, и матовая бледность сгоняла с ее лица остатки румянца.

— …Пусть больше никто не грозит советскому народу смертью. Мы верим только в жизнь, и жизнь принадлежит нам. Наша земля — это счастье мира, это счастье всех людей. Какая же это великая гордость говорить: «Земля моя!».

Она сошла с трибуны, склонилась к знамени, лежащему на краю стола, прикоснулась к нему губами.

— …От имени наших женщин клянусь и торжественно обещаю не опозорить этого знамени. Своим честным трудом…

Заключительные слова Катюша произнесла невнятно, с усилием оттолкнулась от стола и, повернувшись, чуть пошатываясь, быстро пошла в глубь сцены.

По залу пробежал тревожный шепоток, Алексей потащил меня за руку, и мы с ним выскочили в фойе.

Катюша находилась уже здесь. С нею оказалась и Ксения.

Алексей быстро приблизился к жене, заглянул ей в лицо.

— Катенька! Что ты, родная?

— Ничего, Леша… Совсем ничего… Давай где-нибудь сядем…

Мы усадили ее на диван. Ксения подала стакан с водой. Руки Катюши дрожали, и стакан жалобно звенел у нее на зубах. Вода светлыми струйками сбегала на платье.

— Ох, и как это я… — откидываясь на спинку дивана, проговорила Катюша, а сама стряхивала с платья капли воды. — Наверно, все торжество я… испортила…

— С быстрого бегу ты задохнулась, вот сердце у тебя и захватило. А тут на людях еще поволновалась, — объяснила Ксения.

— Нет… Тут еще другое… Надо пойти мне… — Она с трудом шевелила губами.

— Куда ты пойдешь? — возмутился Алексей. — Я тебя сейчас домой отвезу, лошадь достану.

— Нет… Не надо… Там мальчик… Леша, ты послушай, чего у меня получилось… — Катюша еще попросила воды. — Пошла я из дому заранее, с мыслями хорошенько собраться, волновалась все-таки очень… Думаю, пройдусь потихоньку, постройку кругом обогну… И вот к углу подхожу, где проходная, — откуда ни возьмись машина… Пылит на всю дорогу… Прижалась я к сторонке, пропустить… Гляжу: сзади на кузове болтается мальчишка, подцепился, а силенок не хватает, чтобы подтянуться да в кузов. Тут машину как тряхнет…

— Да ты не говори, не говори! — замахала Ксения и закрыла ладонями лицо. — Ой, мальчишки, жиганы эти!..

— Подскочила я, трясусь вся, испугалась… Лежит он пластиком, бледненький… В маечке одной… Из плеча кровь ручьем, о скобу, что ли, разорвал, когда падал… Сторожиха из проходной прибежала… Жгут наложили… В медпункт донесли. А у него и дыхания нет, пульс не могу прощупать… Шок, наверно… Я — камфару, кофеин, грелки, — хорошо, у сторожихи был чайник горячий… Отошел мальчишка, глаза заблестели… В больницу мы со сторожихой отвезли его, главный врач осмотрел, сказал: «Сто лет жить будет…» Я успокоилась вроде вовсе, пришла сюда, а здесь все празднично, люди в ладоши хлопают, — теснит дыхание у меня… Стала говорить… Говорю, а он все время у меня перед глазами… И вот сердце расходилось опять, силы меня и оставили… Сейчас хорошо. Схожу в больницу, еще раз проведаю…

Тут вмешался и я:

— Ну, Катя, так не годится. Посиди с Ксенией, отдохни, успокойся. Мы с Алешей пойдем.

— Да нет, что вы, что вы! — нервно поправляя волосы, возразила Катюша. Румянец постепенно проступал у нее на щеках. — Я себя чувствую совсем хорошо. Я могу…

Она поднялась.

— Тебе говорят — не ходи, — хотел насильно усадить ее на диван Алексей.

— Да что ты, Лешенька! — строго сказала Катя и отвела его руку. — Как это можно, чтобы я не пошла? — И потянулась к Алексею с просительной улыбкой: — Да ты не бойся, не бойся, Леша…

Она ласково посмотрела ему в глаза. Алексей вздохнул и молча уступил жене.

Газетные вырезки, копии протоколов, другие документы, черновые наброски доклада, подготовленные Алексеем с помощью Зины, лежат передо мной. Вспоминаются отдельные встречи, разговоры. Все это связано между собой и либо дополняет, либо вытекает одно из другого. Подобрать все по датам, сброшюровать в порядке последовательности, пронумеровать цветным карандашом — и для любителей канцелярии получится «дело».

На нем можно будет сделать пометку «начато — окончено» и, завязав накрест шпагатом, сдать в архив. Факты, лежащие в основе этого дела, сами по себе не претендуют на исключительность. Это маленькие обыкновенные кирпичи, из которых, однако, строятся большие здания. Можно не обратить внимания на каждый в отдельности кирпич, но не заметить, что здание построено из кирпича, нельзя. И тогда обязательно подумаешь: как много значат эти отдельные маленькие кирпичи!

Мне хочется рассказать об этом не подшитом в канцелярскую папку «деле», рассказать, не слепо следуя календарю событий, не так, как это выглядело бы в дневниковых записях. Но тут окажется, что лично я не всему был свидетелем. И поэтому я хочу позволить себе начать этот рассказ не от своего имени, а от третьего лица.

В один из знойных июньских дней, когда кажется, что огненный шар солнца вот-вот расплавится и хлынет на землю потоком жидкого металла, в обеденный перерыв, Алексея вызвали в партийное бюро лесозавода. Иван Андреевич, секретарь партийного бюро, встретил его в аккуратно и наглухо застегнутой гимнастерке. Протянул ему руку, сказал:

— Садись. Фу, черт, жарища, какая!..

— Да вы, Иван Андреевич, хотя бы воротник расстегнули, — посоветовал Алексей. — Этак и верно… куда же…

Иван Андреевич, разморенный жарой, отер платком испарину со лба, влажной ладонью пригладил волосы.

— Не могу, — сказал он, — привычка. Если я в гимнастерке, значит воротник наглухо, ремень натуго. Словом, по форме. Растрепой ходить не люблю. Надо было сразу из дому полегче одеться.

— Членские взносы примете сейчас, Иван Андреевич? — спросил Алексей.

Иван Андреевич сложенной газетой помахал себе в лицо.

— Приму, конечно. Кстати, ты — один из самых аккуратных, — он подышал на узкий длинный штемпелек, готовясь поставить его на партийный билет Алексея, и отвел руку. — А как у тебя с учебой?

— Занимаюсь…

— Я знаю. Интересуюсь, как идет учеба?

Алексей пожал плечами:

— Пока не ругали…

— Знаю и это. Мне важно знать собственную твою оценку. Сам-то ты как считаешь?