Я ступил на освещенное пространство. Катюша всплеснула руками, чуть, по обыкновению, не вскрикнула, но я сделал предостерегающий жест: не разбуди Алексея. Мы вошли в комнату и сели у стола.

— Лешке дали отпуск на целую неделю, — начала рассказывать Катюша, — очень он за последние дни измотался. А теперь спит почти без просыпу вторые сутки. Поест, походит да опять на кровать: «Катенька, спать что-то хочется»,

— Это он все с «Громобоем» возился?

Катюша утвердительно кивнула головой.

— А что, разве неудача какая?

— Нет, почему же? Спустили на воду, мотор завели, он и пошел. Здорово так пошел, только руля не послушался: пошел как попало и на мель выскочил над островом. Прямо на голые камни. Лешка зато был рад-радешенек…

Такой неожиданный переход меня удивил. Я не понял:

— Чему же он радовался?

— Да ведь потом Лешка-то руль переделал, и катер пошел как следует.

— Ну вот, а я сперва подумал, что Алеша радовался тому, что катер на мель выскочил.

— А я так и говорю.

— Тогда я ничего не понимаю.

— Да как же не понять-то! Вот этому н надо радоваться. Ведь если на мель он заскочил, значит, была у него сила, выходит, не кусок дерева, а живую вещь сделали, только чего-то недодумали сразу; ну, а потом и руль наладили. Значит, и тут сумели до конца во всем разобраться… И потом еще: хорошая осадка у него, вовсе малая…

Алексей вздохнул и повернулся на бок. Мы притихли.

Катюша расстелила на полу большой, пахнущий дымленой овчиной тулуп, прикрыла его простыней и кинула в изголовье туго набитую подушку.

— Чем будешь накрываться: шубой или легким одеялом?

Дверь избы стояла по-прежнему распахнутой. Было тепло и здесь и снаружи. Такая ровная июньская теплынь. За дверью, в светлой полосе, угловатой тенью несколько раз взад и вперед пронеслась летучая мышь. Мне захотелось уснуть крепко-крепко, так, чтобы, засыпая, услышать, как в ушах зазвенят колокольчики…

— Катя, дай мне шубу…

Она сняла со стены Алексееву шубу и, держа ее е руках, спросила:

— А если задует свет, впотьмах разденешься?

— Конечно.

— Ну ладно.

Она бросила шубу на пол, и от колебания воздуха лампа действительно погасла.

— Спи.

Катюша отошла к кровати и принялась расчесывать волосы: было слышно, как потрескивали под гребешком электрические искорки.

— Чего мне вспомнилось, — сказала она, совсем приглушая голос. — На другой день после того мы опять ходили на слюду, на фабрику. Ну конечно, грязь везде. Коменданта на двадцать пять рублей оштрафовали. Я-то с ним не связывалась — председатель комиссии все дело решила, а на прошлой неделе комендант этот, Ильюшенко, Лешку встретил и говорит ему: «Вредная бабенка жена твоя». Как ты думаешь: удивительный он человек?

Меня охватила неодолимая дремота. Я отчетливо слышал Катюшины слова, и мне хотелось возразить, сказать ей, что комендант этот совсем не удивительный, а просто мелкий, ничтожный человек. Но сказать я ничего не смог, расслабли все мускулы, и даже губы не пошевелились. Зазвенело в ушах…

Внезапно возникшей светлой волной прокатилась мысль, что ведь и в самом деле как это хорошо: «Громобой» сначала не послушался руля и выскочил на мель, а потом Алексей понял, в чем дело, исправил посадку руля…

И я уснул…

Эшелон шел на запад. Давно я не бывал в этих краях и, по мере того как поезд приближался к Н-ску, все сильнее ощущал то радостно-щемящее и вместе тревожное чувство, которое испытываешь, возвращаясь домой после долгого отсутствия. Все ли благополучно? Радость или горе встретит тебя?

Я стоял у раскрытой двери теплушки и, глядя на знакомые места, припоминал прежние безмятежные и счастливые дни, проведенные в этом городе и окрест него.

Вот открылась широкая долина: в глубине, в синей дымке таежной дали, наметился горный хребет. За ним, пробивая себе в скалах дорогу и рассыпаясь каскадами серебра, вьется красавица Чуна. Там началось первое мое знакомство с тайгой.

Вот в том месте, за перевалом, я охотился на глухарей, а в этих кудрявых березничках собирал грибы и потерял свой любимый складной нож.

На этой полянке мы с Алексеем случайно спугнули зайца. Он выскочил у нас прямо из-под ног, и, право, не знаю, кто больше перепугался: мы или заяц?

От этой расщепленной грозой лиственницы до города оставалось только двенадцать километров…

Я знал, что в Н-ске поезд будет стоять четыре часа: эшелон должен получить там продукты; продукты эти буду принимать я и, значит, отлучиться в город не сумею.

Рядом со мной, заложив руки за спину, стоял начальник эшелона капитан Воронцов, хмурый, с иссеченным шрамами лицом. Я знал Воронцова очень мало, всего несколько дней, но мне рассказывали, что не было еще случая, чтобы он изменил однажды отданное им приказание.

Загремели пролеты железнодорожного моста, сейчас направо откроется деревня Рубахина, а за ней под горой — лесозавод, на котором работал Алексей; там небольшой луг, и начнутся постройки слободки Н-ска. Фермы моста, подбоченясь, убегали назад, поезд вышел на средние пролеты и, казалось, повис над рекой. Моросил мелкий дождь — для ноября большая редкость, — и серые переплеты моста тускло блестели при меркнущем свете осеннего вечера. По реке шла густая шуга, ползла бесконечно и только местами немного разрывалась, и в образовавшихся окнах чернела вода. На заберегах копошились мальчишки, долбили лед, должно быть ставили крючья ловить налимов.

Поезд сошел с моста, замелькали глинистые осыпи глубокой выемки.

— Товарищ капитан, — вырвалось у меня, — товарищ капитан, вот с этими местами, с этим городом…

— С этими местами, с этим городом… — перебил он, повторив мои слова. — Да, я знаю, я это упустил из виду. — И, как мне показалось, посмотрел не так хмуро, как обычно. — Вы хотите отлучиться в город?

— Нет, товарищ капитан. Я знаю, что это невозможно, я должен принимать на станции продукты. Но я просто не мог сдержаться при виде знакомых мест.

— Продукты принимать я прикажу другому. Вы можете пойти в город. Я вас отпускаю.

— Но ваше приказание, товарищ капитан…

— Мое приказание: идите в город, — слова Воронцова теперь прозвучали особенно категорично. — Вы должны повидаться с Катюшей.

— С Катюшей? Откуда вы знаете о Катюше, товарищ капитан?

— Начальник все должен знать.

— Простите, но все-таки…

— Пойдите навестите Катюшу, — все так же категорично сказал Воронцов, — и передайте ей привет и от меня. Я раньше был директором лесозавода, на котором работал ваш друг Алексей.

— Вы? Это вы — Василий Степанович?

— Да, это я. А что, не похож?

— Простите… Не знаю… Я с вами раньше не был знаком. Мне только рассказывал о вас Алексей. Но он никогда не называл фамилии.

— Да, это я, — повторил Воронцов, — бывший директор лесозавода. А теперь, выходит, можно подумать, что я родился капитаном? И даже что я угрюм от рождения? А эти шрамы на лице — родимые пятна? — Он положил мне руку на плечо. — Нет, друг мой, я в армии только со второго дня войны. А угрюмым я стал с того лишь дня, когда появились эти шрамы. Но, впрочем, не будем об этом говорить сейчас…

— Василий Степанович, — срывающимся от волнения голосом спросил я, — вы все время говорите, Катюша. А где Алексей?

— Сейчас точно не знаю. Где-то в Белоруссии, а может быть, на Украине. Мы больше года были с ним вместе, а потом разошлись. Фронт. Меня назначили в авиационные части, а его в это время отправили в госпиталь.

— Госпиталь? Значит, Алеша ранен? А как это случилось?

Воронцов усмехнулся:

— На войне нет ничего проще. Но с Алексеем вышла особенная история. Я тогда не утерпел и под впечатлением записал себе на память в тетрадку этот случай. И даже озаглавил: «Мой сын». — Он опять усмехнулся. — Знаете, когда устанешь в бою и после получишь отдых, всегда тянет к чему-то красивому: хочется слушать музыку, читать стихи… Я вам, пожалуй, отдам эту тетрадку. Она написана в такие именно дни. Вы посмотрите и сделайте с ней, что хотите. Вздумаете напечатать — можете исправить, переработать, как найдете нужным. Не то оставьте как есть. Оговорите, как это делают некоторые: «Записки капитана». Но заглавие сохраните: «Мой сын» — мне так хочется. Хорошо? — Он протянул руку. — Смотрите, смотрите, вон школа, в которой я учился. И трапеция еще цела. Однажды я с нее оборвался… Странно, что иногда запоминаются такие пустяки.