Все шире становилась сеть рельсов. Часто пощелкивали колеса на стрелках. Потянулись составы товарных вагонов.

На открытых платформах громоздились одетые в брезентовые чехлы стволы тяжелых орудий. Поезд сбавлял ход, приближаясь к военпродпункту.

— Василий Степанович, — сказал я, волнуясь, — я не могу найти слов, чтобы выразить вам благодарность…

Воронцов промолчал.

Поезд остановился. Я спрыгнул на землю.

— Разрешите идти, товарищ капитан?

— Товарищ лейтенант! — снова с прежней резкостью сказал Воронцов. — Поезд отходит в двадцать два ноль-ноль, вы должны быть на месте точно в двадцать один пятьдесят. Идите.

…Знакомые дома, знакомые переулки. И эти доски дряхлого заплота такие же, только стали будто еще немного темнее: то ли от осенней слякоти, то ли от времени. И щеколда калитки заржавела.

Поднявшись на крылечко, я остановился: дома или нет?

Дверь оказалась запертой. Я постучал.

— Кто там? — спросил незнакомый старушечий голос.

Я сразу почувствовал, что идет дождь, хотя и мелкий, но очень густой, и что шинель на плечах у меня промокла.

— Откройте! Свои! — крикнул я.

— Кто свои? — допытывалась незримая старушка, по-прежнему не снимая крючка.

— Да как вам объяснить? Откройте.

Наконец дверь открылась. Старушка посторонилась, давая мне пройти. Я раньше никогда ее не видел. В доме Алексея все было по-прежнему: на косяке у входа в кухню висело полотенце, на знакомых местах стояли табуретки и плетенные из белых прутьев подставки для цветов. На них все те же филодендроны и аспарагоидесы. А пальма выпустила новый лист.

— Здравствуйте, бабушка, — сказал я, снимая фуражку. — Это вы теперь здесь хозяюшка?

— Нет, не хозяйка я, — ответила она. — Так, чужая, домовница.

— Ах, вот оно что! А где же Катя?

Старушка молча оглядела меня, вздохнула и пошла к столу. Убавила огонь в лампе — видимо, берегла керосин.

— С фронту едете? — спросила она вместо ответа.

— Нет, на фронт. Бабуся, где же Катя?

— Ну, коли на фронт, — раздумчиво сказала она, не обращая внимания на мой повторный вопрос, — коли на фронт, чего же не зайти, не проститься. Вы с ней знакомы или как?

— Давние знакомые, бабуся.

— Да, — она опять о чем-то задумалась. — Муж-то, Алексей, у нее на фронте, замужняя она.

— Я знаю, бабуся, — сказал я.

— Хороший он человек, — убежденно проговорила старушка, — и ей под стать. — И, поколебавшись, добавила: — А Катюши вторую неделю нет. И слыхом не слышать.

Сердце у меня упало.

— Что же с ней случилось?

— А бог весть! Нет да и нет. На сплаве она… Ушла последний раз во вторник на той неделе, и до сей поры ее нет. Не утонула бы где. Бабье ли дело этакой осенью лес сплавлять? Вот все жду ее, каждый день все жду.

Мне вспомнились тяжелые колючие пласты шуги на реке, и я недоуменно спросил:

— Какой же теперь сплав, бабуся? Река-то становится!

— И я говорю: не время. Да ведь теперь все не так: вся жизнь повернулась по-иному. Чего раньше было нельзя, теперь все стало можно. Куда же денешься? Надо, — она поджала губы, сухие сморщенные годами, и строго посмотрела мимо меня. — А вы что, Алексею тоже товарищ будете?

— Товарищ. Большие мы с ним друзья. Очень большие.

Бабушка закивала головой и вдруг встрепенулась. Потребовала, чтобы я снял шинель, сама повесила ее возле печки, заставила снять сапоги и прилечь на кровать. Накладывая угли в самовар, она рассказала, что были и у нее два сына, славные, душевные ребята, и нет теперь у нее сыновей, погубил зверь Гитлер. Поплакать бы надо, да нет слез, и оттого очень жжет сердце. И ночами сны видеть перестала, как ляжешь, так до утра черным ужасом давит. И все голоса, голоса, голоса, с мукой такой голоса. И громче всех Петин голос слышен. Писали про Петю в газетах, что живьем его немцы сожгли…

…А часы уже показывали 19.40. Значит, в моем распоряжении оставалось только сто тридцать минут. А там далекий путь на запад, и кто знает, когда и каков будет мой путь на восток. Не последний ли это мирный вечер на долгие-долгие месяцы моего нового военного бытия? Когда теперь…

Заскрипели ступени крыльца, старушка торопливо пошла к двери… Я приподнялся на локоть… Катюша?

— Ох, чего я вижу! — Она всплеснула руками и стала разматывать, срывать и швырять в угол шали, шарфы, кушаки. Наконец, освободившись, подошла, румяная, с лицом, погрубевшим от дождя и холода.

Я соскочил с постели, как был босой — да и черт ли в ней, в обуви, в таком случае! — и мы стояли, пожимая друг другу руки, и глядели восхищенно, и было нам радостно и хорошо. А пальцы Катюши стали жесткими и шершавыми, и лицо не прежнее, юное, а взрослой женщины, и две вертикальные морщинки впивались в брови у переносицы.

— Вы похудели, похудели, — с тихим смешком шептала Катюша, — осунулись. Радость-то мне какая, боже мой! Да садись же, пожалуйста, садись к столу как есть, а портяночки пусть посохнут. До чего жалко — Леши дома нет. Вы надолго?

Я ответил, и темное облачко пробежало по лицу Катюши.

— Вот и все теперь так. Да ладно, чего уж с вами, — и убежала за перегородку на кухню. Поманила за собой бабушку, и там шептались они и гремели посудой, и охала Катюша, на что-то досадуя. — А вы посидите минуточку, пожалуйста, — кричала она из кухни. — Возьмите в шкатулке Лешины письма, поглядите, интересные пишет. Есть там одно, в синем конверте. Товарищ от него привез. А кто Леша на войне, по-вашему?

— Снайпер. Он ведь замечательный стрелок.

— Ну, это ему уже надоело. Скучно, пишет, все время в засаде лежать, в разведчики напросился. И мне теперь спокойнее: когда снайпером служил, за ним, лежачим-то, и с пулеметами, и с минометами, и, пишет, даже с пушками охотились, а теперь поди-ка поймай его, ходячего! Недавно писал — ходил в разведку и захватил «языка», да с важными бумагами. Как вы думаете, дадут ему за это орден?

Я отыскал письмо в синем конверте.

— Есть, может, и старше ордена, — между тем говорила из-за переборки Катюша, — но лучше бы дали Отечественной войны. Другие-то ордена и за всякие заслуги дают, а этот… особой гордости. Нашли письмо? Да я вам так расскажу. Леша на фронте в партию вступил. Пишет, было их восемь человек, оборону у моста держали, а приказ: немцев остановить обязательно, пока наши части к реке подойдут. Силы не хватит — последнему мост взорвать. И вот, пишет Леша, в каком огне они там горели, а духом не падали, сами из пулеметов немцев косили. Но тех-то ведь, может, целые тысячи, а наших только восемь человек. Все мины, все пули немецкие, все в одно место летят. Вот один из них ранен, потом другой и третий, кто убит уже, Лешу тоже в плечо ранили. Переговорили оставшиеся и решили в партию вступить, — если умереть, так коммунистами. Заявления написали. Договорились: последнему мост взорвать, а если жив останется, сдать заявления в партийную организацию. Леша последний остался. И вот, пишет, уже и спичку зажег и к шнуру потянулся, а в это время и наши войска подошли, сбили немцев. Ну, Лешу, конечно, потом в партию приняли…

Катюша вышла из кухни. Она переоделась в светлое цветастое платье, лицо ее, иссеченное речными ветрами, пылало румянцем.

— В этом платье я Лешу на фронт провожала, — сказала она. — Случится, может, там увидеть его, передайте — ношу это платье только в дни большой радости. Вот с вами встретилась — радость для меня нечаянная. Угостить вас хочется, только уж, простите, угощение теперь не такое.

На столе, как и прежде, появились белоснежная скатерть, и сверкающий латунью самовар, и те же с зелеными полосками чайные чашки. Только не было теперь ни пшеничных калачей, ни высоких зажаристых шанег, ни душистых пирогов с налимьей печенкой, ни яичницы-глазуньи с квадратиками домодельной ветчины. Был хлеб, липкий пайковый хлеб, соленые огурцы и рыжики, брусника и молоко к чаю.

— Не ждала я гостя, — оправдывалась Катюша, будто в дни войны можно было ее осудить за плохое угощение. — Масло, мясо, что в норму получила, — все на сплав взяла. Аппетит там очень большой. — Она покраснела. — Да если бы ночевать ты остался, я бы все равно чего-нибудь достала. Угощайтесь, чем есть.