— Об этом ты мне не рассказывала.

— Не рассказывала… Ну вот, рассказала…

Она углубилась в чтение. Письмо было большое, на нескольких листках. Губы у Катюши слегка шевелились, иногда она останавливалась, не могла сразу прочесть — почерк у Зины был не очень разборчивым. Я внимательно следил за Катюшей, стремясь угадать по ее лицу, какое впечатление произведут на нее те строчки письма, где Зина говорит о своем решении искать Леонида. И тут же ловил себя на мысли: «А как бы поступила Катюша на месте Зины?..» Вот она дошла до разговора в обкоме. Подняла голову. Я махнул рукой, сказал:

— Читай дальше.

Вот конец разговора, вот размышления Зины, — Катюша нетерпеливо бегает глазами по строчкам. Вот и…

— Ты ей ответил?

— Нет еще.

— А что ты ответишь?

— Не знаю, Катенька. Хотелось с тобой поговорить.

Катюша молча прошлась по комнате. Остановилась возле печки, зябко повела плечами.

— Я знаю: ты не веришь, что Леонид может быть жив.

— Почему ты думаешь так? — меня удивило, что она угадала мои мысли.

— Леонид, безусловно, погиб. Будь он жив, неужели бы за пять лет он не нашел ее? Не верю. Так не бывает. А если он калека, инвалид и ушел от Зины только поэтому — это не сила его, а малодушие, и такого, пусть он даже и вправду жив, искать и любить не следует. Глупости одни. Да если бы Лешке на воине руки или ноги оторвало, что он, домой не вернулся бы? Побоялся меня своими костылями стеснять? На войне за свою родину стать инвалидом да потом стыдиться этого? Не знаю я Леонида, но не думаю, что он такой человек. Зря это все.

— Значит, ты бы его… не стала искать? — спросил я в раздумье.

Вот они, цельные, серьезные натуры, и та и другая с честной, открытой душой: один и тот же вопрос решили по-разному. Кто же из них прав? С кем я должен спорить и с кем согласиться?

— Ты не путай, — сказала Катюша, — тут есть еще одно обстоятельство. Зина правильно делает, что хочет искать Леонида.

— Катя, ты противоречишь себе!

— Ничего не противоречу. Всяк делает по-своему, — сказала Катюша. — Я бы в таком деле на сердце свое положилась, оно меня никогда не обманывает. У Зины характер другой. Ей во всем точность нужна. Ей на сердце свое нельзя полагаться. А в неведении она оставаться не может.

Катюша помедлила, прежде чем закончить свою мысль.

— Неужели ты не понимаешь, — сказала она наконец, — почему Зина так хочет твоей дружбы? Сейчас она решает вопрос всей своей жизни. И как он решится, еще трудно сказать. Нужно человеку на плечо друга опереться? Все-таки она девушка, ей одной тяжело. А ты человек для нее не случайный.

Я закрыл глаза. Образ той Зины, которую я впервые увидел из окна комнаты Ксении, как живой проплыл передо мной.

— Спасибо. Я тебя понял, Катенька. Я ей напишу хороший ответ.

Катюша подошла ко мне, поправила уголок подушки.

— Знаешь, — сказала она, — напишешь, покажи мне. Ладно?

Сдавленное морозом, гулко лопнуло в окне стекло. Катюша оглянулась:

— Ломает. А все-таки зима — это уже начало весны.

Не знаю, так ли у всех, но в моей жизни время — это смена полос, чаще широких и длинных и мчащихся навстречу, как земля под крыльями самолета, идущего на бреющем полете, и реже — коротких и тихих, как в доме отдыха дорожка, ведущая к пляжу.

Прошло полтора года, для меня они явно были неполной меры. В году я насчитывал не более десяти месяцев; в каждом месяце не хватало пяти-шести дней; час — это было как кружка, наполненная пенистым напитком: смотреть — много, а выпить — только на два глотка. Где я не побывал за эти полтора года! Пересекая нашу страну из конца в конец, я видел одетые лесами стройки городов и заводов; видел сухие степи, где правильными рядами, посаженные рукой человека, зеленели молодые дубки и клены; видел, как плывут Караваны плотов по диким, порожистым рекам; видел везде людей в труде, наполненных одной мыслью: сделать скорее, больше и лучше… А возвращаясь домой, я и здесь всегда находил новое.

Н-ск быстро менял свой облик. Вокзальное здание было заново выкрашено, и на перроне поставлены новые фонари. Привокзальная площадь стала очень просторной, и нельзя было сразу понять, отчего это. Дома, окружающие площадь, стояли на прежних местах. Но площадь заасфальтировали, убрали коновязи, подстригли разросшиеся как попало за время войны тополя — и словно вдвое больше воздуха и света досталось тому же кусочку земли. Каменные дома в городе побелили, они стояли как кубы чистого снега, поблескивая на солнце стеклами окон. От вокзала почти до самой Песочной горки теперь протянулись гладкие, из асфальта, тротуары. Древностью веяло от примыкавших к ним из переулков деревянных настилов. Мостик через болотце у Песочной горки построили новый, а само болотце как бы отодвинулось: часть его засыпали шлаком, а сверху песком и землей, и получилась отличная лужайка.

Социалистический город за рекой, на стройке которого продолжала трудиться Ксения, теперь уже маляром, воздвигался успешно. Оставалось заложить три дома, и первая улица будет готова. Воображению легко рисовались остальные кварталы нового города. Впрочем, здесь нечего было и выдумывать, достаточно было подойти к доске со схемой генерального плана соцгородка, висевшей в фойе клуба, и убедиться, что все работы рассчитаны на пятилетний срок. Схема генерального плана была вычерчена тушью, скреплена многими подписями, заверена печатью — строгий и точный документ, но рядом с ним висело большое красное полотнище, и на нем, без всяких подписей и печатей, народ в едином порыве давал торжественное обязательство: «Выполним пятилетний план в четыре года». Так говорить могли только люди, знающие цену своим словам.

Тонкий весенний ледок, схвативший под утро прозрачной корочкой непросохшие лужи, трещал и ломался под ногами. Сквозь легкий морозец откуда-то издалека доносилось бормотание токующего на дереве косача.

— Слышите? — спросил я своего спутника.

— А что? — тот добросовестно вслушался. Не разобрал, должно быть, и в недоумении повел плечами.

— Косач токует, — сказал я, не в силах сдержать блаженную улыбку.

— А-а! — Это был только долг вежливости.

Мы шли дорогой, ведущей из города на лесозавод.

Мой спутник Ганецкий, фотокорреспондент «Огонька», имел в своем задании по Н-ску восемь тем. А времени на все у него выкраивался только один-единственный день. Ночью проходил курьерский поезд, и с ним он должен был уехать. Вот потому-то мы с ним и побежали спозаранку на лесозавод, где Ганецкому надлежало снять новый лесокорпус с механизированной подачей бревен из водоема, комсомольскую бригаду водителей автолесовозов и… Екатерину Федоровну Худоногову.

Ганецкий был превосходным фотографом, и корреспондент, надо думать, он тоже был неплохой; но собеседник из него никак не получался. После короткого разговора о косачах до самого лесозавода я не смог вытянуть из него ни единого слова, если не считать восклицания «Ах, черт!», вырвавшегося по жестокой необходимости: шагая по глубоко прорезанной колее, Ганецкий проломил ледок и ухнул ногой в лужу едва не по колено.

— Весенний лед обманчив. Не доверяйтесь, Константин Платонович.

Ганецкий поболтал ногой, стряхивая жидкую грязь с ботинка, и молча пошел дальше.

— Летом здесь будет делаться гравийное покрытие, — сказал я, пытаясь этим обелить наш город в глазах столичного гостя.

Ганецкий и тут промолчал. Обещанное гравийное покрытие, конечно, не компенсировало ему промоченных ног.

Так мы вступили на территорию лесозавода.

— Кому доложимся прежде всего, Константин Платонович? — спросил я, не без основания надеясь получить ответ. — Директору? Или зайдем в партийное бюро?

— Из горкома звонили Морозову, — буркнул Ганецкий. Он умел говорить, не шевеля губами, так, словно гудел в трубочку.

Секретарь партийного бюро, мой добрый знакомый, Иван Андреевич, встретил нас очень приветливо. Усадил на диван и, сразу дав понять, что хорошо осведомлен о цели нашего прихода, обстоятельно стал рассказывать, что означает для лесозавода устройство механизированной подачи леса из водоема прямо к лесопильным рамам.