Нечаев оглянулся — это Абросимов с сочувствием тронул его за локоть и приостановился. Они встретились печальными взглядами. Руслан Иванович сокрушенно качнул головой, перевел взгляд на покойного и низко поклонился тому по русскому обычаю. Директор совхоза в самый разгар полевых работ приехал в город, чтобы проститься с Воеводиным.

Кто-то подал Елизавете Михайловне стул, но она не села. Она стояла в окружении сына, невестки, деверя и сношеницы. Все они — Юрий, Злата, Тарас, Таисия Лукинична — сбились в тесный кружок, никого не видя, кроме старшего из Воеводиных. Елизавета Михайловна не плакала, у нее не было сил, чтобы плакать. Она беспощадно винила себя в том, что не уберегла, не сумела уберечь Максима. Теперь она никогда не простит себе, что третьего дня вечером не заставила его принять лекарство, не измерила давление. Он был в ударе, много шутил. Почему не насторожила ее взвинченная веселость, телефонные звонки в поздний час, молодой порыв, когда он вдруг ласково обнял ее, как бы прощаясь? Да, то был прощальный вечер… Кто мог догадываться об этом? Неужели Максим предчувствовал конец?.. Юрий взял под руку Злату: она еле держалась на ногах, но ни за что не хотела остаться дома. Юрий горько вспоминал, как отец накануне смерти завел неожиданно разговор о внуке, о том, что надо бы заранее выбрать внуку имя, простое, исконно русское, чтобы внук «не испытывал в жизни неловкости». Отец был явно доволен полным семейным сбором, оглядывал всех и каждого…

Тарас смотрел на брата с каким-то суровым недоумением. Возвращаясь из Риги, готовился к скорой встрече с Максимом, а его встретили в аэропорту жена и племянник. Таисия Лукинична не могла сказать двух слов. Тогда он обратился к племяннику. Юрий отвернулся, сказал в сторону: «Сегодня на рассвете умер отец». — «Быть не может», — странным полушепотом выговорил Тарас и больше не произнес ни слова, пока «Волга» на предельной скорости мчалась в город. И дома не заплакал, оставшись наедине с братом, которого всего полчаса назад числил среди живых. Так и отпечаталось на его лице суровое солдатское недоумение: ну почему, почему судьба не дала Максиму даже осмотреться после его полувековой работы с мальчишеских лет?..

Вот и отстояли в почетном карауле секретари обкома, горкома, райкомов. И Максим Дмитриевич Воеводин, поднятый на сильные плечи, мерно, в такт шагу молодых начал свой последний путь, сопровождаемый заводским оркестром.

Длинные шпалеры горожан растянулись вдоль тротуаров солнечных улиц, по которым двигалась траурная процессия. Люди не спрашивали, как обычно, кого хоронят. Все знали Максима Воеводина, прожившего всю жизнь на Урале, за исключением двухлетнего перерыва на тяжкие арьергардные бои. Сверстники несли его награды. Среди них был только один боевой орден — Красной Звезды — и тот получен уже после войны, за старые раны. Он воевал в те начальные годы Отечественной, когда награждали чрезмерно скупо, хотя вырываться из танковых клещей было куда труднее, чем потом самим окружать врага в ходе общего контрнаступления. А впрочем, заслуги живых всегда наполовину принадлежат мертвым.

Платон шел за гробом вместе с Владленом и Ксенией Андреевной. На людном перекрестке, откуда вел прямой проспект за город, он увидел в толпе Дворикова. Тот неловко переминался с ноги на ногу, не смея примкнуть к процессии, однако проводить секретаря горкома вышел. Неподалеку стоял и Филонович с соломенной шляпой в руках. «Что этого-то привело сюда? — поразился, не веря глазам, Платон. — Может быть, совесть? Может быть, раскаивается теперь, как своими доносами сокращал жизнь Максиму, который мог застрелить его за явную трусость на поле боя, но пощадил тогда, в сорок первом? Да нет, ни грана совести нет у такого отщепенца. И если он сейчас тут, то ради обывательского любопытства». Платон обернулся, но Филонович уже исчез, скрылся за идущими по мостовой рабочими-строителями.

Новое кладбище было открыто всем ветрам. Кажется, недавно, всего лет десять тому назад, на северной городской окраине едва обосновался этот непривычно тихий  м и к р о р а й о н — для тех, кто отработал положенный срок. А уже незаметно вырос второй город. «Надо бы его тоже благоустроить», — подумал не в первый раз Нечаев, досадуя на самого себя.

Воеводина хоронили в дальнем  к в а р т а л е, рядом с матерью. Это было его желание, высказанное еще во время первого сердечного удара. Он не хотел выделяться среди других и на кладбище.

Нечаеву не доводилось произносить речи у разверстой могилы — и ему стоило больших усилий, чтобы не осечься. Когда спазма сжимала горло, он, вскинув голову, смотрел в высокое сверкающее небо и снова трудно продолжал горестную речь. Стоявшая поодаль Римма боялась, что Ярослав не одолеет своего волнения.

Заключая гражданскую панихиду, от ветеранов войны выступил Платон.

И потекли трубные, рыдающие звуки по окрестной выжженной степи, над которой только что резвился неуемный молодняк скворцов. И ручьями хлынула земля в могилу, вслед за тугими всплесками горстей, брошенных прощальной данью Максиму Воеводину. И безутешно зарыдали женщины, повергая в безысходную печаль видавших виды фронтовиков.

Потом сделалось так тихо, что был слышен даже, казалось, неуловимый шелест листьев, до срока опадающих с юных топольков, что едва принялись на этой иссушенной суховеями, неизбалованной дождями уральской матушке-земле.

В глубоком молчании расходились люди, кончив свое тягостное дело. Нет более черных минут, чем эти первые минуты после погребения. Тут и самый равнодушный человек спросит себя в раздумье: как же ему следует жить дальше в этом сияющем, прекрасном мире?

А жизнь шла своей чередой.

Недавно Платон вернулся из Москвы с новостями. В министерстве наконец решили, что его трест займется в основном реконструкцией старой части города, и к нему переходят все объекты, что сооружаются по индивидуальным проектам. Остальные два треста, ведущие работы в новых жилых массивах, превращаются в домостроительные комбинаты. Была еще одна частная новость: Юрий Воеводин назначался главным инженером. Правда, тут не обошлось без колебаний.

— Молод слишком твой Юрий Максимович, — сказал начальник главка, полистав для порядка личное дело Воеводина.

— Не знал я, что существует возрастной ценз для главных инженеров, — с иронией заметил Платон.

— А ты как думал?

— Я думал, что стройки всегда держались, как правило, на молодежи.

— Но опыт, опыт, дорогой Платон Ефремович!

— Посредственности никакой опыт не поможет.

— Талант талантом, но…

Тогда Горский зашел с тыла:

— Неужели ты, Сергей Кузьмич, успел позабыть, сколько тебе самому было лет, когда ты принял Никельстрой в канун войны?

Начальник главка улыбнулся, надел роговые массивные очки, словно желая получше разглядеть своего однокашника по институту.

— Я так и знал, Платон, что ты вспомнишь о моем скоропалительном выдвижении.

— Согласись, нынешние молодые люди вступают в жизнь куда более просвещенными, чем мы тогда.

— Ну, раз настаиваешь, пусть будет по-твоему… — Начальник главка подал ему руку в знак старой дружбы, ничем не замутненной с тех времен, когда шло бурное образование индустриального материка.

Выйдя на работу после столичной командировки, Платон, не откладывая, объявил Юрию о его новом назначении. Юрий стоял перед длинным столом управляющего и молчал.

— Ты что как воды в рот набрал?

Платон вышел из-за стола, подсел к нему.

— Не бойся, дело пойдет, должно пойти. Я собирался уходить в отставку, однако поработаю еще, раз уж Двориков подвел нас с тобой.

— А я бы не остался с ним, если бы вы ушли.

— Что о том говорить?.. Кстати, твою неприязнь к Дворикову я объяснял молодой запальчивостью. Мы, старики, многое прощаем друг другу, но вы, молодые, судите о нашем брате без всяких скидок.

— Не преувеличивайте, Платон Ефремович.

— Твой отец был прав: у молодежи есть то несомненное преимущество, что она свободна от всяких там психологических перегрузок минувшего времени… Итак, поздравляю тебя с назначением!