— Не откладывайте вы доброе дело. Рабочие полки, оборонявшие город, заслуживают народной памяти.

Вслед за северной окраиной Нечаев показал Максиму восточную, где работы начинались еще при нем, Воеводине. Многие дома были давно заселены, но территория вокруг них оставалась неблагоустроенной. Всюду груды земли, свежие траншеи, исполосованные тракторными гусеницами пожухлые газоны.

— Не понимаю, куда Платон смотрит, — сказал Максим, покачав головой.

— Он-то, пожалуй, ни при чем. Здесь все перелопачивали Заново, когда изменился общий проект инженерных коммуникаций в связи с новым генпланом города. К осени приведем всю территорию в порядок.

— Надо полагать. Не держите вы новоселов целыми годами в черном теле. Ты жил в бараках?

— Не приходилось, Максим Дмитриевич.

— А я жил. Помню, в тридцатые годы мы готовы были жертвовать чем угодно ради индустриализации. Но «барачная эра» ушла в прошлое. Надо строить так, чтобы новоселы не чувствовали никаких неудобств с первого дня.

Нечаев согласно кивнул головой.

В центре города тоже возводились новые дома — в тех местах, где еще в прошлом году стояли ветхие домишки среди каменных купеческих особняков. Максим отметил для себя, что на главной улице все исторические здания тщательно, со вкусом выкрашены в стиле девятнадцатого века.

— Что ж, неплохо, — сказал он. — Сохраняйте старину, не смущайтесь ее приземистым видом на фоне  н е б о с к р е б о в. Платон Ефремович прав: благодарные потомки оценят вашу заботу о  к а м е н н о й  л е т о п и с и.

— Делаем все возможное.

— Тут ведь побывали Пушкин, Толстой, Даль, Глеб Успенский, Короленко — всех не перечислишь. Ты, верно, обращал внимание, на каком чистейшем языке говорят наши земляки? То-то!.. Владимир Даль черпал тут полной мерой для своего «Толкового словаря», ведь население города составляли пришельцы из двадцати губерний России! А после революции к нам сюда заглядывали Луначарский, Калинин, Фрунзе, Блюхер, Алексей Толстой… Тоже всех не назовешь. Одних мемориальных досок мало, надо сохранить весь центральный ансамбль города.

— Понимаю, Максим Дмитриевич, понимаю.

— Ладно, спасибо за экскурсию, — шутливо сказал Максим на прощание. И, уже выйдя из автомобиля, добавил: — Строите вы с размахом, завидую.

Простившись с Воеводиным, Ярослав отпустил машину, чтобы пройтись по уральской набережной, откуда открывался вид на жилой массив заречья.

— Ты что, в отпуске, что ли? — услышал он за спиной женский знакомый голос.

Поспешно обернулся. К нему подходила Римма Луговая.

— Какой отпуск! А ты что прогуливаешься?

— Была в парке культуры. Лето наступает, пора открывать Заречный парк.

— Все забываю, что у тебя  в е с е л а я  работа.

— Такая веселая — хоть плачь.

— Давай присядем на минутку.

Они устроились на укромной лавочке, в тени буйной желтой акации. Римма была одета с девичьим шиком: легкое цветастое платье, широкий синий пояс, газовая косынка на плечах, белые туфельки.

— Время над тобой не властно, — сказал Ярослав, с притаенной улыбкой осматривая ее.

— Не льсти.

— Ты раньше говорила, что я не умею льстить. В самом деле, Римма, ты у нас цветешь каждую весну.

— Плохо ты знаешь женщин… Как тебе работается без Воеводина?

— День на день не приходится. Бывают денечки пасмурные, а случаются, к примеру, и такие, как нынешний.

Он с удовольствием рассказал ей о только что прожитом дне и к слову, вскользь упомянул о Дворикове.

— Зачем он приходил к тебе? — сдержанно поинтересовалась Римма.

— Наверное, по какому-нибудь личному вопросу, раз не захотел говорить при Воеводине.

— Устала я с ним, — нечаянно вырвалось у нее.

Он пытливо глянул на Римму. Она отвернулась, недовольная собой. Он закурил, ожидая, что скажет она дальше. Но Римма молча смотрела на заречный лес, на пассажирский поезд, что, не сбавляя скорости, проходил по гулкому железнодорожному мосту. Ярослав не выдержал затянувшейся паузы и сказал:

— А по-моему, вы живете, что называется, душа в душу.

— По-твоему…

— Да говори ты, Римма, мы ведь старые друзья.

И то ли он вызвал ее на откровенность этим добрым напоминанием о старой дружбе, то ли она сама решила поделиться наболевшим, — как бы там ни было, но Римма, поступаясь женским самолюбием, начала вдруг поспешно говорить о своей нескладной жизни.

Были ли у нее чувства к Дворикову? Конечно, были вначале. Ах, какую трогательную сценку разыграл он на колошниковой площадке новой домны, объясняясь в пылкой любви!.. К сожалению, в том спектакле она тоже сыграла навязанную ей роль… Когда же медленно потянулись серенькие будни, она старалась хотя бы на людях выглядеть вполне довольной своей жизнью. Впрочем, и Двориков умеет это, но ради болезненного тщеславия. Хуже нет, если человеку не удалось вовремя сделать карьеру, — он мучается, сгорает от зависти к другим, в том числе к жене. Все вокруг него оказываются недругами. О-о, тщеславие в позднем возрасте — недуг неизлечимый. К тому же оно постепенно обнаруживает в человеке и попутные изъяны характера, что не замечались до поры до времени. Так невинная поначалу мнительность обернулась у Дворикова болезненной подозрительностью. И только выработанная с годами вальяжность помогает ему выглядеть уравновешенным, солидным, во всяком случае в глазах посторонних.

— Извини меня за мою бабью исповедь, — заключила Римма и опять отвернулась от Нечаева.

Теперь он в свою очередь задумался, не зная, чем и как ее утешить. Она коротко, сбоку заглянула ему в лицо.

— Не думай, Ярослав, что я кого-то упрекаю.

— Ну-ну!..

Она похорошела сейчас от волнения, которое всего ярче высвечивает неброскую женскую красоту. Боже мой, какая у нее глубокая синь в глазах, какой жаркий румянец разлит по щекам, и эта не высказанная до конца горечь на ее обидчивых губах!

— Пожалуй, мне тоже надо быть с тобой откровенным, — сказал Ярослав.

— Что ты, зачем?

Но он заговорил об одиночестве, которое, сколько бы ни работал, дает о себе знать чуть ли не каждый день. Когда он похоронил свою бедную Киру, то часто вспоминал вещие герценовские слова о том, что  в с е  л и ч н о е  б ы с т р о  о с ы п а е т с я… Вот и теперь, оглядываясь вокруг в поиске близких ему людей из числа тех, с кем учился, вышел в люди, он всякий раз убеждался в том, что даже сокровенные раздумья его накрепко связаны с его собственным поколением, за пределами которого тебе могут посочувствовать, но вряд ли поймут тебя.

— Ты еще молод, не огорчайся, — заметила Римма.

— Ну-ну, не надо.

Они просидели на уральской набережной до наступления майских прозрачных сумерек, как, бывало, в школьные каникулы. И расстались дружески, унося с собой робкие надежды на перемены в жизни. Будто все как в ранней юности, хотя и серединные лета, кажется, на исходе.

Вот он и Урал, но тот же немилосердный бакинский зной.

Вика сразу почувствовала это, едва ступила на раскаленный бетон незнакомого аэропорта. Однако дышалось тут полегче: не было морской парильни Каспия. Вике некуда было спешить, она осмотрелась. Куда ни глянь, всюду выцветшая степь да белесое небо над головой — глазу не за что зацепиться. А где же горы? Ах, они еще севернее, судя по карте, которую Вика изучала перед отпуском.

Ее никто не встречал. Следуя примеру отца, она не сообщала телеграммой о своем приезде: невелико событие. Отец, разумеется, отчитает ее при встрече. Ну и пусть. Зачем отрывать его от дела.

Она взяла такси и отправилась в город. Быстрая, с ветерком езда освежила ее немного после долгого томления в салоне самолета.

Шофер сам втащил ее тяжелый чемодан на второй этаж. Она поняла, что отца в городе знают. Постояла у двери, чтобы унять волнение, и легонько коснулась белой звонковой кнопки.

Дверь открыли немедленно, точно за дверью дежурили. На пороге вырос молодой человек в нарядной пикейной рубашке с распахнутым воротником. Вика подумала, что этот ладный парень и есть, наверное, ее сводный братец.