– Можешь. На данном этапе вполне. Года через два, быть может, и двинусь по твоим стопам, займусь радиогенетикой, но к тому времени уже придется тебя догонять. Однако каковы твои ближайшие планы?
– Сейчас расскажу. Тем более что только ты один и можешь подсказать что-либо дельное.
На обсуждение планов ушел еще час, всего же разговаривали около трех часов. Условились встретиться через месяц, причем обязательно с Елизаветой: многое следовало оговорить втроем.
– К вам я, пожалуй, уже не зайду. Извинись перед Лизой. И – до скорой встречи! – остановившись у дверей, за которыми сидела Елизавета, сказала Раиса.
– Зачем же прощаться тут? Провожу тебя до машины, иначе ты согнешься под грузом собственных достижений. – Леонид помахал тяжелым портфелем.
В комнату Леонид вернулся через пять минут. Елизаветы там не было, а на столе лежала записка: «Уехала к Лихову. Соглашаюсь на переход к ним в штат». Час от часу не легче! Ну ладно же!.. Никуда не денешься!
Вечером он позвонил к ней домой, но к телефону подошел Петр, Елизаветин брат:
– Как, разве она не с вами? Сказала: «Иду в театр…»
Громов прилег на диван, попробовал почитать. Потом встал, оделся, вышел из дому. Долго бродил полутемными переулками, думал: «Нелепо!» И не показательно ли: когда развернулись события, пополнившие число пассажиров на магистрали Москва – Энск, Елизавета наглядно продемонстрировала, что умеет ждать и молчать. Самому ему еще не ясен был исход, она же не сомневалась в нем ни минуты: сама потом говорила, да и у него глаза есть. А теперь? Второй раз в жизни попадает он в подобное положение: сначала с Валентиной из-за той же Раисы, теперь – с Елизаветой. Наивно и глупо: чтобы прийти к окончательному решению, нужна такая вот видимость внешних препятствий. Не возникни она, и счетная машина, сидящая в дурацкой его голове, черт знает сколько еще времени прикидывала бы бесконечные сальдо-бульдо. Быть может, так бывает всегда и у всех?
Но теперь все станет на место. Однако будет все не так, как с Валентиной. Нельзя, например, пойти и просто-напросто забрать этот клубок противоречивых чувств и инстинктов, этот сгусток искренности и лживости, доброты и злости, таланта и непроходимого упрямства, кокетства и наивности – эту проклятущую Елизавету, ставшую для него такой необходимой. Нельзя просто сказать: «Собирайся, едем ко мне». Нет уж, дорогая, дождусь, сама прибежишь, ума хватит, чтоб одолеть в себе вспышку ревности! Характера же, чтоб заставить меня прибежать, хватить не должно. Глупо? Бесспорно, несомненно, глупо показывать характер по пустякам, однако специфика объекта, сиречь Елизаветы, оправдывает именно этот эксперимент именно в данной ситуации. Нельзя забывать, что в предстоящем брачном союзе одной из функций Громова будет функция воспитательная.
Когда, поднявшись на свой пятый этаж, он открывал ключом дверь, услышал телефонный звонок. Заторопился – не Елизавета ли? Но, оказалось, нет.
– Товарищ Громов? Это из «Зооцентра», дежурный. Только что звонили из аэропорта. Прибыли ваши суслики.
– Не прошло и двух лет…
– Ну, уж не знаю. Звоню вот почему: не можете ли вы их прямо оттуда забрать, из Внукова? Завтра выходной, на базе у нас ни единого свободного человека, оставить же на аэродроме до понедельника – могут сдохнуть.
– Эх, «Зооцентр», «Зооцентр»! Порядки у вас, знаете ли…
– Случай особый, все в разъездах.
– Оправдываться будете потом. Готовьте доверенность, через полчаса буду у вас. Учтите: у меня нет никаких полномочий от академии.
– О, это оформим позже.
– Спасибо, что хоть не бюрократы.
Он положил трубку и только потом сообразил: машину в академии в субботу вечером не достанешь. «Ладно, – подумал, – деньги есть, накажу «Зооцентр», возьму грузовое такси. Пусть проводят потом через бухгалтерию, как хотят, хотя, кажется, они там с легкостью проводят любые расходы».
Во Внуково приехал в полночь. Клетки с сусликами – грязнющие ящики – стояли на открытом воздухе: постеснялись, видно, такую срамотищу вносить в склад с деликатными авиагрузами. Половина животных спала непробудным сном – может, и подохли, – половина же фыркала, скалила зубы – не грызуны, а собаки злющие.
Грузового такси не оказалось, но «левую» машину нашел моментально: какой-то мудрец-начальничек пригнал трехтонный грузовик за крошечной посылочкой в картонной коробке. Как плату за нее оформлять, за «левую» машину? Похоже, не «Зооцентр», а Громов будет наказан, но не бросать же животных? К несчастью, начальничек сидел тут же, в кабине. Пришлось лезть в кузов, располагаться на клетках, а тут еще один чертов скот сквозь дырку в ящике куснул Громова за ногу.
В институте, пока растолкал вахтера, нашел ключи от вивария, пока затащил клетки и сунул сусликам по клочку сена – прошел час, и в результате домой, хоть и на такси, добрался только в четыре.
Бухнулся на диван – и сразу же телефонный звонок.
– Я слушаю!
Молчание. Кто-то дышит в трубку, не отвечает. Елизавета, конечно, кто же еще! Проверяет, когда пришел. Пусть! Пусть даже подумает: успел в Энск съездить. Сейчас спать, а завтра он проведет разъяснительную работу.
После ночной поездки в кузове автомашины у Громова разболелась голова, повысилась температура. Он ругается: телячьи нежности – то ли было на фронте и хоть бы что, а тут…
Но ничего не поделаешь, пришлось лечь в постель, а в понедельник вызвать врача, не идти на работу. Усматривал в этом и положительное: живо небось Елизавета прилетит, как только узнает, что болен. Он позвонил в институт:
– У меня грипп.
Однако уже к двенадцати – только-только ушел врач – температура спала, а вместе с нею исчезла потребность валяться. Встал, сел к столу. Принялся за статью – не выходит! Голова забита другим. Какая-то каша, винегрет, три имени – Валентина, Раиса и Лиза – и еще что-то, самое главное: его гипотеза, работа Мельковой над ней, приятное и неприятное, тревожное и успокаивающее, грустное-грустное, но в общем веселое. Похоже, температура ночью была высокой, похоже, он бредил, видел сны наяву и основательно запутался. Теперь рассуждает: дисциплина мысли. Трудная штука, пустые слова для случаев, подобных сегодняшнему. Прежде всего – Елизавета. Вздорная истеричка, могущая порою быть вовсе не вздорной. Конфликт – мыльный пузырь.
Ход событий неотвратим, ничего не изменишь, тем более что менять и не хочется. Бьется сердце, и уши настроены на волну, на которой звонок звенит. Нет Елизаветы, и хочется, чтоб сидела тут, рядышком. Придет, сядет рядом – исключено ли, что через час начнется спор? Не исключено, что и с первой минуты. Однако пускай придет. Порою, право, даже капризы кажутся милыми…
Она придет, и Леонид скажет: «Ты знаешь, Лизок, что такое флюиды? Не знаешь? Ай-ай!.. Стыд и позор! Флюиды – это флюиды. В биологию их притащил Ламарк. Флюиды – это соки и запахи, и в то же время это не соки и вовсе не запахи. Это какая-то чертовщина, какой-то идеализм. Так вот: раньше, когда я видел Раису, она источала флюиды. Я млел и таял, раскалялся до красноты и взрывался, но кончики пальцев даже во время взрывов немели… Ну, и потом, на фронте. Я думал о ней, и флюиды тоски и нежности, ожидания и долготерпения не покидали меня. Но далее все изменилось. Время и обстоятельства – вот факторы, способные создать сквозняк, развеять любые флюиды. А позже была ошибка. И знаешь, Лизонька, ежели бы не некоторые, так сказать, стороны твоего, если можно так выразиться, ангельского характера, ошибки могло б и не быть. Да, да! Баланс под известным сальдо-бульдо мог быть подведен гораздо раньше…» Он скажет еще… Хотя неужели он скажет всю эту чепуху? Скажет! И, вероятно, добавит: Раиса восприняла гипотезу. Первая в него поверила (не считая тебя, ты статья особая, ибо ты – это я). Раиса – первый порыв грядущей бури, призванной развеять радиобиологическую тишь и гладь. Как, как ты говоришь? Центропупизм? Фу, что за мерзость, эти твои словечки! Но пусть. Пусть центропупизм или пупоцентризм, как ни повернет твоя излишне извилистая мозговая система – пусть так! А как иначе, Лизёныш? Не верить в себя? В этом случае даже табуретки не изобретешь, даже не обобщишь, что стол плюс диван, плюс стулья есть мебельный гарнитур. Ты говоришь: Шаровский и Лихов, поссорились, помирились, то да сё? Ах, Лизонька, вспомни: дрязги и распри, школы и школки, течения и люди, идущие против течения, – вот чем недавно была физика. И физикам тоже кричали: идеалисты. А теперь? Цепная реакция – детище разума; океаны новых реальных проблем поглотили проблемы мнимые. И где теперь школы и школки? Погибли, если не превратились в школищи и университеты. Физика едина, как никогда. Так точно будет и у нас. Пусть же и наша с тобою струйка вольется в будущий шквал!
