Когда со свертком в руках они проходили по институтскому вестибюлю, их провожали голоса высокоученых сплетниц:

– Слыхали? Лаборатория Шаровского ждет юного мичуринца!

– Не может быть?! Бедный Иван Иванович! У него обязательно будет инфаркт! Подумать только: сотрудница выбывает из строя на полгода!

Услышав это, они улыбнулись друг другу: ох уж эти институтские кумушки! Выследили, подсмотрели в магазине!

Громов и Котова работают в библиотеке. Переговариваются:

– Данные интересные, но публиковать их боюсь. Дозиметрию проводил Вьюшков, и опасаюсь, что он напутал.

– Вырази ему в статье благодарность – и дело с концом!

– За что? За путаницу?

– Ну до чего ж ты наивен, не перестаю удивляться! Благодарность не всегда выражают за что-то. Благодарность – удобнейшая вещь. Ты не уверен в дозах? Прекрасно! Ты пишешь: «Выражаю свою искреннюю признательность кандидату наук Вьюшкову, взявшему на себя труд по проведению дозиметрии». Прилично и действенно. Если потом выяснится, что дозы перевраны, ты ответственности не несешь. Всем и каждому ясно, что наврал Вьюшков, а ты – жертва. Дошло?

Леонид так и сделал, а потом, просмотрев десяток статей, убедился, что не Елизавета изобрела этот способ. Благодарности сплошь и рядом выражались лишь для того, чтобы конкретизировать: за то-то и то-то, сомнение вызывающее, ответствен не автор, а такой-то. Действительно, благодарность удобная вещь! Выражают ее и в тех случаях, когда хотят показать, что некто весьма авторитетный приложил руку к работе: «Особую признательность за неоценимую помощь считаю своим приятным долгом выразить профессору Пробкину-Бутылкину». А для того чтобы получить моральное право на выражение благодарности, вовсе не обязательно заставлять профессора работу читать. Достаточно поймать его где-нибудь и задать ему два пустяковых вопроса. Ответы его учитывать опять же не обязательно, в особенности если он Пробкин… Чего только не узнаешь, работая с Елизаветой!

Пока Громов со своей гипотезой нянчится, Лихов подбил итоги, и предстоит финальный эксперимент, проведение которого доверено Михайлову.

И вот Степан на Кавказе.

Обезьян подбирали по возрасту, весу, росту, показателям крови. Выбрали шестнадцать самцов, и теперь Степану предстояло разбить их на группы. Он присмотрелся к животным. Четыре самца – как раз по числу вариантов опыта – были покрепче характерами, явно верховодили среди остальных. Степан сразу же рассадил этих четырех. Остальное решил жребий: двенадцать бумажек с номерами и кличками были опущены в шапку – и через минуту группы сформировались. Михайлов обозначил их по кличкам самцов-вожаков: группа Щегла, группа Угрюмого, группа Лешего и, наконец, Фердинанда. С самого начала Степан как-то особенно симпатизировал Лешему, обезьянке забавнейшей, гораздой на всякие выдумки. В то же время с первого дня ему не понравился Фердинанд, внешность и поведение которого вполне соответствовали его помпезному заграничному имени. Но опыт есть опыт, тут симпатии и антипатии побоку: на столе вновь появилась шапка. Оказалось, что под счастливой звездой живет Угрюмый: ни облучения, ни защиты, его группе надлежало быть чистым контролем, несколько раз дать кровь, костный мозг для анализа и ничего более. Если бы понимали обезьяны что к чему, могли бы они позавидовать и Щеглу: группа его олицетворяла защиту без облучения. Обезьянам Лешего предстояло получить лучи, а затем продемонстрировать эффективность придуманных Лиховым защитных средств. Наихудшее предстояло четвертой группе, фердинандовской, – облученному контролю.

Окончательно утрясая графики работы, инструктируя технический персонал, Степан старался не думать об обезьянах. Он уговаривал себя: тысячи мышей прошли через твои руки, сотни кроликов и морских свинок, десятки кошек. Ну да, ты избегал работать с собаками, потому что боялся привыкнуть к обреченным опытным животным, а еще больше боялся, что они привыкнут к тебе и полюбят тебя. Но когда обстоятельства вынуждали, ты брал шприц и твердой рукой отправлял на тот свет симпатичнейших шавок с умными, доверчивыми глазами. Нужно!.. Может ли быть оправдание более веское, чем содержится в этом слове? Жизни людей, быть может, тысяч, быть может, миллионов под угрозой. Можно ли в надежде спасти их думать о судьбах животных?

Подобно Павлову, можно и нужно поставить животным памятники, но нельзя колебаться, если опыт велит убить. Кто более, чем биологи, животных любит? Гонимые этой любовью приходят в биологические вузы юноши и девушки, и только потом вкладывает им в руки наука скальпель и шприц, вооружает приборами, вынуждает губить живое во имя спасения, процветания живого. Кто этого не знает, кому из биологов не чужды ханжеские, старушечьи взгляды на этот вопрос? Все знают, всем чужды. Но обезьяны… Право же, с ними работать трудно…

В день, когда в опыте были даны лучи, Степан сразу же после работы ушел в город. Заглянул в гостиницу, но писем не было. Ходил по набережным, любовался зимним Кавказом, тяжелыми волнами моря, потом сидел в ресторанчике, посасывал из стакана «твиши», писал приятелям. Обо всем на свете, в том числе и об обезьянах.

А через три дня рожденная Лиховым теоретическая система дала трещину. В этот день Степан в третий раз вводил обезьянам «Ли-4» – комплексный препарат, многократно испытанный на лабораторных животных. Уже в первые дни он наблюдал, что обезьяны тяжелее, чем мыши и кролики, переносят введение препарата. Его это не удивило. О том же говорили и предварительные эксперименты, этого следовало ожидать и из соображений чисто теоретических: нервная система грызунов не может идти ни в какое сравнение с той же системой приматов, и мудрено ли, что травмируют обезьян колоссальные нагрузки, связанные с введением «Ли-4»? Но первые два дня ласками и уговорами удавалось держать животных в повиновении, на третий же день уже первая из взятых на операционный стол обезьян взбунтовалась. Это был Тарзан, самец из группы Щегла, ранее очень спокойный. Лаборантка не сумела его удержать, а пока ловили, Тарзан ухитрился оборвать электропровод, повиснув на лампе.

Тарзана привязали, распяв на станке, и он начал кричать, как только увидел шприц.

– Ведешь себя, браток, точно дама-истеричка!

Не так уж все страшно. Прикинь-ка, каково Лешему: там к тому же еще и лучи.

Тарзан, конечно, не может понять, что ему говорят, но тихий и ласковый человеческий голос животных всегда успокаивает. «Лекцию» пришлось читать добрых пятнадцать минут, и только после того, как губы Тарзана вытянулись в трубочку, взяли из рук лаборанта кусочек яблока, Степан с великою осторожностью ввел в вену иглу. Тарзан дернулся, но тут же почти успокоился. Михайлов с облегчением вздохнул. Однако рано он радовался: ровно через минуту у обезьяны начались судороги. Тарзан забился, точно в эпилепсии, а еще через минуту стало ясно, что опыт Лихова получил черный шар, необычайно веский, ибо если и без лучей погибло животное, то что же будет в группе с лучами?

Только минут через сорок Степан заставил себя продолжать. Теперь на столе появился Щегол. Он был спокоен, даже не вздрогнул, когда вошла в тело игла, да и потом только и смотрел, как бы не прозевать свой кусок яблока. Третья обезьяна на яблоко не смотрела, но чуть ли не сама протянула лапу: нате, колите, все равно этого не избежать. А четвертый зверек, подобно Тарзану, бился в припадке, однако минуты через три пришел в себя и через двадцать минут как ни в чем не бывало прыгал по клетке.

Вечером Степан позвонил Лихову, но того не оказалось дома. Нужно было хоть с кем-то посоветоваться, и он позвонил Громову.

– Дохнут от «Ли»? М-да… Насколько я знаю, снижать дозу защитного средства нельзя, не так ли?

– Так. Это доказано неопровержимо.

– В таком случае трудно что-либо посоветовать. Особенно с ходу… Медик, разумеется, стал бы вводить «Ли» под наркозом. Но мы не медики, и опыт должен быть чистым. Якову Викторовичу я сегодня же позвоню, передам все. Хочешь знать мое мнение? Честное? Вот оно: эксперимент стоило бы прекратить. Ваш препарат явно не доработан… Но кончать нельзя, слишком велики затраты, – это я тоже понимаю.