– Еду к Котовой просить разрешения на использование ее методики. Если хотите, Яков Викторович, я попрошу для всей лаборатории.

– Удивляюсь, зачем вы спрашиваете? Ведь все равно вы сделаете по-своему!

– Ну что ж… Раз вы согласны – пойду. – И Михайлов мотнул головой на прощание.

Вот так всегда: поправляют, чуть шагнешь в сторону. И тонко как поправляют: разве можно было в его «удивляюсь» услышать согласие, хоть оно там и было? Тонко, но бесповоротно. В иных вопросах Степан Андреевич чересчур мягок, порою же… Лихов завидовал Михайлову, а еще больше Громову и десяткам других, молодых и уверенных в себе, и если и не лишенных треклятой склонности к самоанализу, заставляющей его порою рыскать в поисках верного решения из тупика в тупик, то уж, во всяком случае, умеющих спрятать эту склонность поглубже.

Они – люди века, он же хоть и нужный еще, но анахронизм.

Когда зазвенел телефон, он поначалу испугался: ему почему-то представилось, что это Громова, последняя в его жизни привязанность, чудо женственности, которое тоже пришло когда-то на факультет в гимнастерке и не раз показывало ему свои острые зубки.

Он заговорил с Котовой на том высшем уровне светской вежливости, который недоступен всем этим молодым. А заговорив так, вошел во вкус: уже не мог отказать себе в великом соблазне пригласить Котову на кафедру, пообещать машину – этакий светский Рокфеллер атомного века.

С машиной вышло неладно: от мысли послать такси пришлось отказаться сразу же, потому что Котова, несомненно, сама расплатилась бы с шофером. Он позвонил декану, но факультетская «Победа» куда-то ушла. Тогда он бросился к физикам и выпросил лимузин у приятеля. Конечно, насмешки: «Ох, Яша, я тебя знаю!» – но что оставалось делать?

А когда Котова приехала, он решил повеселиться. Спрятав издевку за любезнейшую из улыбок, он слушал ее детски-подробное разъяснение общеизвестных вещей, всей этой ее методики, для изложения которой достаточно было сказать ему два-три слова. А потом она разъясняла то же самое его аспирантам. Лихов сидел рядом и делал вид, что слушает. Но вдруг ему показалось: это Шаровский. Да, да, Шаровский, говорящий молодым женским голосом! Ведь это его логика, его отточенные до предела педагогические приемы, его фразы, его мысли. И даже манера держать себя перед аудиторией – все, все было здесь от Ивана. Право же, Лихов только мечтал о том, чтоб сам он вот так же, в деталях воплотился в ком-нибудь из своих учеников. Ему это никогда не удавалось, и это всегда удавалось Шаровскому. Он стал слушать внимательно и все более и более удивлялся – теперь уже не только сходству, но и тому, что, несмотря на явное подражание, здесь все было совсем, совсем самобытным. Да и могло ли быть иначе? Человек, усовершенствовавший методику Фока, не мог оказаться простым попугаем! Нет! Перед ним – Шаровский будущего!

И, как часто бывает с увлекающимися людьми, он тут же забыл, что час назад считал усовершенствование Котовой пустячным. Он повел свое новое курносое божество в кабинет, он разговаривал с ней, как с равной, все более восторгаясь, он спрашивал у нее советов. А потом – старый безмозглый осел! – он катал ее в автомобиле по городу, предложил подавать на конкурс к себе на кафедру, надарил оттисков!

Отрезвление наступило назавтра. Ведь эта девчонка – ехиднейшее из живых существ, эта сорока уже разнесла вести о нем по всей академии, и уже ходят по Москве десятки анекдотов, в десятки раз более зубастых и метких, чем сам он когда-либо придумывал о Шаровском. Ах, осел, старый осел!

Он приехал на факультет на такси; ему сегодня даже не хотелось показывать свою молодцеватость. На кафедре он встретил Михайлова.

– Вчера я звонил Котовой, – сказал тот, поздоровавшись, – она от вас в полном восторге. Так и говорит: «Куда нашему Шаровскому!» Вы, Яков Викторович, приобрели в академической лаборатории нового преданного союзника.

И Лихов подумал: «А ведь так оно, наверно, и есть. Иначе и быть не может. У Котовой светлый ум, и она не могла понять превратно».

Он сразу же успокоился, однако…

«Однако как они умеют управлять моими настроениями, эти бывшие гимнастерочники!»

И, как бы в подтверждение этой мысли, Михайлов к нему «подъехал»:

– Как мы будем в этом году разделываться с большим практикумом? Кто будет вести занятия по крови?

– А кого бы вы предложили? – Лихов догадывался, кого имеет в виду Степан.

– У нас вакантное место ассистента. Не пригласить ли пока что на почасовую оплату Котову?

Так и есть. Обкрутили, опутали, взяли старого дурака в полон. Что делать, пусть будет по-вашему.

– Котову так Котову. Полагаю, она справится. Но почему на почасовую? В штат, в штат! Пожалуй, я сам этим займусь.

Еще когда Леонид становился в институте на партучет, Грушин, секретарь партийной организации, сказал ему:

– В первое время у Шаровского работать трудно, и больших общественных нагрузок мы вам не будем давать. Но лекции среди населения читать придется. Продумайте какую-нибудь радиобиологическую тему, интересную для всех, и подготовьте тезисы.

Тему Леонид придумал, тезисы написал, но долгое время никаких лекций ему не поручали. Потом пришла первая путевка – нужно было читать лекцию в пожарной команде.

Пожарников на лекцию привели строем и Леониду доложили:

– Товарищ лектор, такое-то подразделение готово для слушания лекции!

Расселись, и Громов начал говорить. Через три минуты аудитория спала: пожарников привели на лекцию после суточного дежурства. Можно было их разбудить тем или иным способом, но Громов подумал: опять заснут, каково слушать о неведомой науке после суток непрерывного бдения! Он выбрал одного пожарника, глаза которого были полуоткрыты, и далее говорил, обращаясь только к нему. Бедняга так и не заснул до конца лекции, ибо мудрено заснуть, когда на тебя непрерывно устремлен лекторский взгляд.

Пожарное начальство написало Громову в путевке, что он очень эрудирован и превосходно рассказал об устройстве атомной бомбы; начальство отправилось в объятия Морфея в первых рядах и о содержании лекции судить не могло.

– Что ж это вы так формально относитесь к лекционной пропаганде? Неужели нельзя выбрать другое время?

Свою точку зрения Громов не только высказал, но и написал на корешке путевки, том самом, что направляется в отдел пропаганды райкома партии. Быть может, именно поэтому его лекцию снова долго никто не заказывал: пошла о лекторе Громове дурная слава сквалыжника.

Следующая путевка привела Громова на автобазу какого-то министерства. Лекция была назначена на девять утра – странное в общем-то время. На автобазе был первоклассный клуб, зрительный зал на двести мест, и, к удивлению Громова, почти все места были заняты.

Московские шоферы народ образованный, с разнообразными интересами. Специфика работы – весь день один со своею машиной, весь день внимание поглощено сутолокою улицы – делает их разговорчивыми, но умеющими и слушать. С первых же слов своих Громов увидел: аудитория серьезная, и лекция здесь действительно нужна. Но вскоре пришло разочарование.

– Петров, на выезд! – покрыло громовский голос невидимое радио, и Петров встал и вышел из зала.

– Елкин, Грачев, Спиридонов, Мошкурцев, на выезд! – прозвучало вскоре.

И Елкин, Грачев, Спиридонов встали, а четвертый, быть может Мошкурцев, в досаде сплюнул:

– И что не сидится начальнику!

К концу в зале осталась лишь треть слушателей, но об организации лекции Громов написал положительный отзыв: после пожарников шоферы пришлись ему по душе.

Третья лекция просто-напросто сорвалась. Должна была она состояться в артели, занимающейся изготовлением ящиков. Когда Громов пришел туда, артельное начальство бегало и суетилось, делая какой-то бизнес. Ему было не до Громова и его лекции. Кое-как, с немалым трудом и после скандала, загнали в одну из комнат двух старичков и старушку. Громов поговорил с ними, выяснил, что все они беспросветно дремучи и к восприятию радиобиологии не приспособлены. Все же он рассказал им кое-что. В путевке написал: лекция сорвана по вине артели.