– «Энглиш»! Нет, дорогой, с этим в Энск поезжай, там тоже язык знают… Немножко разве что хуже…

Громов задумывается: а вот ведь нет, не обратится он к Раисе с такой просьбой. Легче Елизавету заставить. В Энске же внешняя близость отношений не означает вовсе… Чего не означает? Ну, если прямо говорить, – что в Энске не назревает конфликт!

– Обидели Лёнечку? – Елизавета, оказывается, за ним наблюдает. – А ты как думал? Не раз еще вспомнишь свою Валентину, скромную овечку! Сейчас же над тобой над самим пастух!

– Знаю, Лизонька, что умеешь больно ужалить, но тут ты не в курсе дела…

– Немножко знакома с тобой и с Раисой… А впрочем, молчу.

Однако Елизавета молчала только вначале – месяц назад. Молчала не из деликатности, а потому, что события ее ошарашили. Теперь же она не молчит, высказывается то и дело. И Громов уверен: чует, что в Энске зреет развязка, и весьма откровенно стремится ее ускорить.

Идут дни, и близится приезд Игоря, и беспокойнее становится Раиса, и Леня-маленький спрашивает то и дело, когда Волкович приедет, а в прошлое воскресенье даже сказал:

– Мама, а когда мой папа вернется, дядя Леня тоже приезжать будет?

Непостижим ход мыслей пятилетнего человека, но кто более точно мог бы сформулировать вопрос, с самого начала висящий в воздухе?

Позднее Раиса сказала:

– Соседи. Им до всего дело. Видно, разговаривали при мальчишке…

Сыну она не ответила, а Громов вопроса не повторил. Теперь, через неделю почти, об этом жалеет. Тянуть дальше нельзя. А чем это может кончиться? Ничем. Не вычеркнешь прожитого этапа, на новой основе из тех же материалов принципиально иного не создашь; и если месяц не принес близости, не придет она и через год. Разошлись пути-дорожки, вроде и параллельно лежат они, но и параллели не сходятся. И сколько можно продолжать опыт, дающий заведомо отрицательный результат?

– Пойдем в кино? – Это Громов обращается к Елизавете.

– В кино? Но ведь сегодня суббота.

– Знаю.

– Ну что же, пойдем. А по дороге будем говорить по-английски, ладно? – Елизавета довольна, хоть и пытается скрыть это.

Назавтра Раиса звонила:

– Ты заболел?

– Нет. Просто хотел дать тебе возможность подумать. И себе тоже.

– Назрела, значит, необходимость подумать?

– А разве нет?

– Ну, хорошо. Разговор не для телефона. В следующую субботу я буду в Москве, мне нужна монография Вольфа, тогда и поговорим.

Но в следующую субботу она не появилась, а Леонид не стал ей звонить, и правильно сделал, ибо через день пришло письмо: «Все очень сложно. Игорь вернулся. Мальчишка прилип к нему. Приходится откладывать разговор».

Составление годового плана для Шаровского дело приятное; особенно наглядно виден размах работы, ее устремленность. А вот в составлении сметы что-либо приятное усмотреть трудно.

– Сколько тебе на год понадобится животных, Витя? – спрашивает он у Брагина.

Тот достает из стола листочек. Шаровский минуту думает над расчетом, потом говорит:

– Увеличь все цифры в два раза. Треть при любых условиях срежут со сметы, а кроме того, нужен резерв.

Брагин свой человек, здесь, в лаборатории, вырос, и хоть и брюзжит – к самостоятельности рвется, но Иван Иванович вовсе его не стесняется.

Такая же операция, как с мышами, производится с реактивами, на треть увеличивается и число необходимых приборов. Спирт? Гм, спирта нужно побольше, безлюдного фонда у лаборатории нет никакого.

Точно такой разговор происходит со Шнейдером, Басовой, Дзуриди. Но вот с индивидуальными сметами «легких» людей покончено и остаются люди «трудные». Как, например, скажешь Громову: увеличьте заказ на спирт? Даже такое не посоветуешь: напишите, мол, на наркозную тему побольше мышей, сами же потом в дело их пустите. Громов трудится над несколькими темами, в плане же лишь одна. Выход, казалось бы, прост: поставить в план все темы. Но это не выход. Громов без году неделя кандидат, без году неделя в лаборатории, и предоставление ему самостоятельности обидит многих. Нельзя и запретить Громову работать вне плана. Можно ли тому, кто везет воз, запретить положить на него и свой груз?

Еще большие трудности со сметой группы Титова. Во-первых, ему вовсе не посоветуешь ничего; и во-вторых, Иван Иванович вынужден здесь становиться в позицию вышестоящего начальника, призванного смету урезать, – Шаровский пунктуален, даже мыслит порою по пунктам.

Но вот индивидуальные сметы собраны, и начинаются подсчеты, прикидки, накидки. И как ни крутится Иван Иванович, нужной суммы не получается. Тогда, испробовав предварительно все остальное, он вписывает в план несуществующую тему: «Теоретические основы противолучевой защиты», исполнитель И. И. Шаровский. Раньше такое сходило, но как будет на этот раз? Под тему можно запросить многое, однако…

Неприятно совершать такой вот подлог, как неприятно и искусственно раздувать смету, но что поделаешь? Заставляет сама практика рассмотрения смет, когда с итоговой суммы чуть ли не механически из года в год срезается треть. Не из того ли исходят, что все и всегда представляют сметы заведомо завышенные?..

Смета составлена, ее надо нести либо к директору, либо к его заместителю. Директора Шаровский уважает: настоящий ученый. А заместителя – нет. Это барин, барин от науки – и ничего более. Холеное лицо, холеные руки, забывшие, что такое работа. А был ведь экспериментатором заместитель директора Холодовский, совсем неплохим экспериментатором был когда-то! Почему так случается? Засосала административная текучка? Но ведь директора не засосала, тот до сих пор по всем делам принимает в лаборатории, этот же редко поднимается до своего третьего этажа, вечно сонно представительствует в кабинете на первом. Не любит Иван Иванович Холодовского, однако сейчас, когда идет речь о смете, предпочитает его. Директор, чего доброго, заинтересуется, что понимает Шаровский под теоретическими проблемами лучевой защиты, и будет неловко; этот же барин, если и заметит, смолчит, побоится впросак попасть, будет торговаться по мелочам, да и то не слишком, потому что у самого лабораторная смета завышена куда хлестче.

Иван Иванович идет к Холодовскому, но того на месте не оказывается: укатил куда-то на институтской машине. Шаровский оставляет смету секретарше: ждать ему некогда, второй раз ходить – ну, знаете ли, к Холодовскому ходить по два раза!

А через два дня на «Олимпе» появляется Грушин – секретарь партбюро. В руках у него смета Шаровского. Иван Иванович ежится: приятно разве, если сметою интересуется парторганизация?

– Зашел поболтать. – Грушин садится, листает смету. – Никто, Иван Иванович, этого документа еще не читал. Я первый – Холодовский нерасторопен. И мне хотелось бы, чтобы никто и не прочел его больше в таком виде. Вот тут есть пункт: «Исполнитель И. И. Шаровский». Решили поработать руками или обеспечиваете дополнительными мышками учеников?

Выкручиваться бесполезно: Грушин не Холодовский – это отличный экспериментатор, пусть давний, но ученик Ивана Ивановича, представитель созданной им научной школы – и Шаровский идет ва-банк:

– Вы же знаете аппетиты нашей молодежи… Громов, например…

– Знаю. Даже на свои деньги мышей покупают, ставя институт в дурацкое положение: пойди потом этих мышей заприходуй… И все же считаю, что смету следует переделать. «Теоретические основы»… Нет, так нельзя! Просто нужно представить себе, что такое наши внеплановые темы. Не есть ли это работа сверх плана? Стоит вместо «вне» сказать «сверх», и все станет на свои места. Так и советую написать. «Разведывательные эксперименты (работа сверх плана)». Такую статью сметы я буду отстаивать. Согласны?

– Трудно не согласиться…

– Тогда дальше. У вас тут вот насчет спирта абсолютно фантастические цифры.

– Ну, немножечко сократить можно.

– Не немножечко, а ровно в три раза.

– Так уж и в три? Павел Павлович, побойтесь бога!