– Ну, в два.

Пришлось Шаровскому соглашаться и с этим.

Что же касается Громова, то тут Иван Иванович опасался напрасно. Дня за два до этого был разговор:

– Тянем план да еще вкалываем вне плана, а Шаровский жмется с мышами.

– Не агитируй, я давно сагитированная. Сколько тебе удалось накинуть?

– Порассовал по разным статьям шестьсот штук. Мало!

– А крыс написал?

– Крыс? А зачем? Хотя… Отлично придумано! Сколько мышей можно выменять на одну крысу?

– У изотопщиков вечный крысиный голод, так что на черной бирже тариф три мыши за одну крысу.

– Не очень все это мне нравится, но не прекращать же работу! Напишу еще хомячков… Половину пустим на спячку, а остальных…

– И правильно сделаешь! Ленька, из тебя выйдет отличный завлаб!

– К тому времени, когда я буду заведовать лабораторией, практика составления смет, надеюсь, изменится. Ее следует ставить на строго научные рельсы, причем не только в науке, а всюду.

По дороге на работу Елизавета встретила Грушина и атаковала его:

– Как вы относитесь к критике, Павел Павлович? Вы секретарь, и вам положено ее страстно любить.

Круглые глаза Грушина, глубоко спрятанные в складках полного, круглого лица, смотрят на Елизавету сверху вниз, и выражение в них изучающее:

– Давай критикуй! Посмотрим, куда нелегкая тебя занесет.

– Я вот о чем: отсталый вы человек, не ощущаете нового, прогрессивного, нарождающегося, а посему неодолимого…

– Так-так… В чем же выражается моя отсталость?

– Во многом. Оглянитесь, к примеру, вокруг.

Оглянулись? Что заметили? То-то и есть, что ничего!.. А между тем все ясней ясного: страна переодевается в шляпы, вы же в силу отсталости ходите в какой-то кепчонке. Это во-первых…

Грушин смеется:

– Знаешь, во-вторых, пожалуй, не надо… Давай сразу в-десятых!

Котова изображает на лице удивление:

– Ого!.. Вы читаете мои мысли! Быть может, прочли, что в-десятых?

– А как же! – Грушин хитро подмигивает. – В-десятых вот что: «Какого черта вы, Павел Павлович, не замечаете гипотезы Громова? Она прогрессивная, за ней будущее!» В общем все, что все и всегда говорят о своих гипотезах.

– М-м… Примерно!

– Вот видишь! – Грушин теперь серьезен. – Но ты не права. Работу заметил и, если хочешь знать, реально ее поддержал. Тем хотя бы, что оба вы – и Леонид и ты – не слишком загружены общественной работой. Но ты хотела иной помощи: нельзя ли, мол, лаборантов подбросить. На это скажу – нельзя. В молодости, на первых порах полезно походить ножками… Позже посмотрим – в зависимости от результатов.

– Значит, «ножками»? – разговор с Грушиным Лиза передала Леониду, и тот теперь не хуже Шаровского вышагивает по комнате. – «Ножками» или, верней, ручками? Но лаборанты сейчас не главное. Главное – биохимик. Без него мы вскоре окажемся на мели. А как его раздобудешь, когда тема не в плане? Нужно договариваться с кем-то солидным о совместной работе, однако кто будет кооперироваться с какой-то там самодеятельностью? Пойду к Шаровскому, душу из него выну, а заставлю включить в план тему.

И вот разговор на «Олимпе».

Шаровский ходит по кабинету – четыре шажка в одну сторону, четыре в другую. А Громов стоит, прислонившись к стене, старается занимать как можно меньше места, чтобы не мешать шефу ходить. Он только что изложил свои соображения и ждет ответа.

А Шаровский ходит и ходит… Громов чувствует: шеф с удовольствием отложил бы разговор, мало того – он был бы рад, если б его вообще не было, но Громов не думает отступать: отступать он не может.

Постукивает микротом за стеной, словно отбивает такт, словно подсчитывает шаги Ивана Ивановича. Воробей на улице чирикает; тоже, стервец, в такт попадает…

Шеф молчит, молчит и Громов. Но вот наконец:

– Вы говорите – Кронкайт… Не спорю, интересные данные, но, право же, требуют проверки.

– Разработки. Мы много сделали.

И снова звуки шагов, микротом за стеной, чьи-то приглушенные голоса в лаборантской – все сливается в какую-то «тик-так»-симфонию, дирижер которой Шаровский. Гладенько и размеренно. С ума можно сойти. Лезут в голову глупости… Нет уж, как хочет, но не отвертится, скажет прямо!

– Помимо Кронкайта, есть сотни других…

– Кронкайт льет воду на мельницу Лихова. Можно эти данные осмыслить иначе: малые дозы способствуют выработке антител на продукты распада белков.

– Далекая гипотеза.

– Согласен! Но ваша разве хоть сколько-нибудь ближе? Вы скажете: она более обща, охватывает больше связей. Все так! Но где доказательства?

Это ли не отрицательный ответ? Но Громов не может сдаваться, тем более что ответ по сути не верен: речь идет о гипотезе, при чем же здесь доказательства?

– Я их хочу найти. Именно потому и поднял вопрос.

– Ради бога, не поймите меня превратно. Я не собираюсь гипотезу опровергать. Могу даже согласиться: есть в ней какие-то притягательные моменты. Но… как бы вам объяснить?.. Давайте обратимся к терминам спортивным. Так вот… Когда дистанция короткая и финиш виден, бегуну легко. А если дистанция марафонская? Вы знаете лучше меня, я от спорта далек, – в этих случаях устраивают промежуточные финиши. Так вот… Я всегда боролся против слишком длинных дистанций. Не в науке в целом, а в лаборатории. Быть может, не прав я, но на моей стороне все то положительное, что я создал. Ученые различны. Есть стайеры, а я… Как это называется?

– Вы спринтер, – без тени улыбки говорит Громов, а про себя думает: «Нет, это не признание собственной недальновидности. Это куда глубже».

– Жизнь человеческая коротка, а наша наука в самом зачатке. Множество в ней дорог, и разве трудно заблудиться? Я, Леонид Николаевич, пока что еще не ходил по ложному следу, и знаете почему? Потому что выбираю след свежий и вижу финиш уже со старта. Значит ли это, что нет у меня дальнего прицела? Нет, не значит. Он есть. Так вот: и вам советую избрать промежуточный финиш. Конкретно: у вас есть успехи с МЭА. (Бетамеркаптоэтиламин, сокращенно МЭА, – вещество, обладающее некоторым защитным действием от влияния ионизирующей радиации при профилактическом его введении в организм.) Что ж? Пусть МЭА, конкретно МЭА, и ничего больше на первых порах, войдет в план.

Компромисс? Скорее победа. Правда, за бортом остаются еще три темы, но и это успех! И все же, придя в свою комнату, Громов говорит:

– Похоже, Лизонька, скоро настанет время, когда придется прощаться с Иваном Ивановичем! И среди прочих причин, знаешь почему? Как ни спорят они с Лиховым, факт остается фактом: в развитии лиховской теории роль Ивана Ивановича столь же важна, как твоя во всех наших делах. И сможет ли он при таком положении быть объективным?

– Религия Ив-Ива – факты, – откликается Елизавета. – Зажать гипотезу – пожалуйста! Гипотеза для него еще не вещественна. Но у нас уже стеночка из кирпичиков-фактов. Дело иное! Тут уж он трижды подумает, прежде чем стать на пути.

Леонид пожимает плечами: хорошо, если так.

Как бы ни была нацелена гипотеза, поисковый эксперимент всегда в той или иной мере орел или решка: попадания чередуются с промахами, и хорошо, если соотношение их один к двум – нередко бывает так, что на одну удачу неудач приходится целый десяток. Отсюда стремление максимально сузить сектор обстрела, а в конкретном случае – необходимо сотрудничество квалифицированного биохимика, и Громов день за днем ходит и ходит из института в институт, ведет переговоры в десятке инстанций, но все загружены, никто не может, да и не хочет надеть на себя дополнительный хомут.

Когда уже почти все возможности были испробованы, Леонид вспомнил: есть на свете Сережа Зотов. Вместе поступали на биофак, вместе на фронт ушли, однако дальше судьбы сложились по-разному; после тяжелого ранения Зотов еще в сорок втором был демобилизован, вернулся в университет, и сейчас уже доктор наук, заведует биохимической лабораторией. Человек подходящий, тем более что лаборатория на переднем крае: возятся с ДНК ((дезоксирнбонуклеиновая кислота) – вещество, ответственное за передачу наследственной информации.) Не согласится ли хотя бы консультировать?