Во второй половине дня 23 апреля мы распрощались с Ходовым и пустились в поход. Через час, пересекая Средний остров, мы еще видели наш домик. Вася взобрался на мачту флюгера и махал нам на прощанье, повидимому, своей шапкой. Мы ответили на его прощальное приветствие и пустили упряжки. База скрылась за возвышенностью острова…

Около полуночи разбили лагерь в 25 километрах от дома.

Острова Седова давно потерялись из виду. Ледяное поле только на севере замыкалось куполообразной возвышенностью да на северо-востоке упиралось в силуэт мыса Серпа и Молота. По всем остальным направлениям ничего не нарушало ровной линии горизонта. На безоблачном синем небе ярко светило полуночное солнце. Рафинадом голубел снег. Метались сине-фиолетовые тени собак. Ширь казалась бесконечной. Дышалось удивительно легко.

Лагерь разбили у подошвы одинокого айсберга. Приливо-отливная трещина, опоясавшая ледяную глыбу, показала, что айсберг стоит на мели, а его очертания говорили о том, что остановился он здесь много лет назад. За это время он успел расколоться пополам и кромки трещины обтаяли и округлились. Сугроб у его подножия напоминал толстое одеяло на ногах зябнущего старика. Но и в старости айсберг оставался величественным. Наша палатка рядом с ледяной махиной казалась не больше собачьей конуры перед многоэтажным домом.

На этот раз после распряжки собаки не спешат свернуться в мохнатые клубки и прикрыть пушистыми хвостами сложенные в пучок лапы и нос. Некоторые лежат на животе, положив головы на передние лапы, а большинство отдыхает на боку, вытянув все четыре лапы. Мороз не тревожит их, хотя он довольно сильный. Да и нас мороз теперь уже мало беспокоит.

Удивительно, как неодинаково воспринимается одна и та же температура в различное время года и при разных сопутствующих условиях погоды.

Москвич греется на солнышке и радуется теплу, когда весной термометр показывает 7–8° выше нуля. При той же самой температуре осенью он зябнет, кутается и ворчит.

Накануне полярной ночи, в пору туманов и сырости, мы изрядно мерзли уже при 15-градусном холоде, а 25° считали крепким морозом. Прошло несколько недель. Начались зимние поездки. Столбик спирта в термометре чаще и чаще пробирался к 40. Теперь мы сухой 25-градусный мороз воспринимали уже как благодать, как ласку Арктики. Это при штиле. Во время метелей — хуже: мы одинаково мерзли и при 25- и при 35-градусных морозах. Взглянув на термометр, мы нередко мечтали, чтобы 40-градусный мороз, но только без ветра, пришел на смену 20-градусному с метелью.

Повышенная влажность, туман и особенно ветер способствуют усиленной теплоотдаче тела, делают более ощутительным мороз. Немалую роль играет и длительность пребывания на морозе. Одно дело — пробыть на нем час или день и вернуться в теплое помещение, и другое — переносить его в течение недель, изо дня в день, из часа в час, и при этом спать на снегу, раздеваться и одеваться на холоде, только два-три раза в сутки иметь возможность погреть у примуса руки при изготовлении пищи.

Привыкнуть к сильному морозу нельзя. Можно только научиться стойко переносить его, уметь сопротивляться, воспринимать его как нормальное, обязательное и длительное, но все же преходящее явление. Часто это трудно, иногда мучительно, но всегда, как и всякая борьба, это развивает волю, чувство сопротивления и сознание собственной силы.

Иногда казалось, что мороз достиг мыслимого предела — замерзла земля, застыл воздух, окоченело все живое. Но ты идешь и идешь вперед, все ближе к цели, и все силы природы не в состоянии остановить тебя. И тогда из груди сам собой вырывается возглас: «Ух, хорошо!»

Таких морозов мы теперь не увидим до следующей зимы. Однако одеты мы пока что, как и прежде, по-зимнему. Поверх бумажного белья — меховые пыжиковые брюки мехом внутрь; далее — фланелевая рубашка, толстый шерстяной свитер и меховая рубашка, последняя — тоже внутрь мехом. Брюки и рубашки покрыты шелковой прорезиненной материей, которая хорошо защищает от ветра и сырости. Верхней одеждой Журавлеву служит длинная ненецкая малица, а у меня — эскимосская кухлянка, доходящая до колен. На ногах у нас — шерстяные носки, меховые оленьи чулки и пимы из оленьих лап, с подошвой из медвежьей шкуры и толстой, но мягкой войлочной стелькой. Голову закрывает меховой капюшон, а на руках — рукавицы из оленьих лап, мехом наружу.

Надо заметить, что обычно меньше всего мерзнет голова. В безветреную погоду мы, как правило, ездим без капюшонов в самые сильные морозы. Руки чувствуют мороз сильнее, но их легко отогреть, усилив кровообращение движением или просто растерев снегом. Сильнее всего страдают ноги, и согреть их труднее, так как долго бежать за собаками, особенно по рыхлому снегу, невозможно. На обувь и ее сохранность мы больше всего обращаем внимания. Вообще одеты мы тепло.

Перечень нашей одежды может даже создать впечатление, о громоздкости ее. Но надо знать качество оленьего меха, из которого сшита наша одежда. Он легок, мягок и совершенно не стесняет движений. О его теплоте и говорить нечего — более теплого меха в мире не существует.

В оленьих мехах мы спасались от самых лютых морозов. А теперешние весенние морозы совсем не страшны. Сегодня часть пути шел в одной рубашке. Только Журавлев ехал в малице, но без пояса, как ездит в теплую погоду ненец.

Незаходящее яркое солнце, несмотря на сильный мороз, создает впечатление весны.

В полночь оно приблизилось к горизонту, еще более покраснело и, не коснувшись горизонта, начало снова подниматься.

Следующий день неожиданно оказался мрачным. И в первую очередь для меня. Началось это утром. Проснувшись, я хотел быстро подняться, но со стоном повалился в спальном мешке.

Попытка повернуться вызвала в пояснице такую резкую боль, от которой захватило дыхание. Стараясь не шевелиться, я пытался угадать, что же со мной случилось. Предположения были самые неутешительные. Мысль, помимо воли, унесла меня на несколько лет назад…

Шла зима 1926 года. Советское поселение, только что созданное на необитаемом острове Врангеля, вступило в первую полярную ночь. Работы по устройству на новом месте, неблагоприятная ледовая обстановка, полное незнание районов скопления зверя и отсутствие опыта охоты в новых условиях не только у меня, но и у моих спутников-эскимосов помешали осенью заготовить достаточное количество мяса. Ни хлеб, ни крупы, ни сушеные и консервированные овощи, в изобилии имевшиеся в поселке, не могли заменить людям привычного продукта.

Наши сто пятьдесят ездовых лаек выли на цепях и требовали мяса.

Полярная ночь на широте острова Врангеля продолжается только два месяца. В полуденные часы при ясном небе полной темноты не бывает. В эти часы можно с успехом охотиться. Значит, добывать мясо мы могли.

Но суровая зима, почти беспрерывные метели и сильные морозы даже для не избалованных природой эскимосов казались необычными и неестественными. На этой почве обострились создавшиеся веками и тогда еще сохранившиеся среди, них суеверия. Мыслями эскимосов завладел тугнагак — злой дух земли, чорт. Они решили, что тугнагак недоволен появлением людей на острове, где до этого, по их мнению, он был единственным и полновластным владыкой. Бороться со злым духом слабому эскимосу, считали они, не по силам. Всемогущий дух закрутит в метели, похоронит под сугробами снега, унесет со льдами в открытое море, заведет в темноте в неизвестность, нашлет болезнь, найдет бесчисленные возможности погубить охотника, его жену и детей.

Одно не укладывалось в мыслях эскимосов. Издалека приплывший к ним на «большой железной байдаре» начальник, или, как они говорят, умилек, не боится злого духа. Умилек называет себя новым, малознакомым словом — большевик, и говорит, что злого духа нет. И хотя умилек еще ни разу и ни в чем не обманул их, им все же трудно поверить в его слова. Умилек, наверное, ошибается. Тугнагак есть. Только он не может справиться с большевиком, не властен над ним. И в метель и в темноте начальник ездит на охоту на северную сторону острова, где много зверя и где живет сам чорт, и каждый раз привозит много мяса.