Веретенников скоро вернулся.

— Я пошел спать.

Герман молча двинулся за ним.

А там, в парке, голос, теперь уже женский, усиленный мощным динамиком, запоздало оправдывался: «Пришел другой, и я не виновата, что я любить и ждать тебя устала…»

Утром жара не спала. В тесном кабинете было особенно душно и ничего путного в голову не приходило. Барков раз пятнадцать перечитал газету под стеклом. «Снегопад в Перу» уже раздражал его своей назойливой сенсационностью.

Без местных оперативников найти людей, которые могли помочь, было трудно. А Веретенников каждый день занимался участковыми. Один раз Барков тоже к ним зашел и, слушая что, а главное — каким тоном говорит Веретенников с участковыми уполномоченными, Барков понял, что кражу им не раскрыть, даже если они проживут в Шулге еще полгода.

Кражу ящиков со шрифтом Веретенников рассматривал как результат ослабления политико-воспитательной работы отделения и еще чего-то, разводил какую-то мудреную философию и откровенно, по привычке «закручивал гайки». Баркову стало стыдно, и он вышел.

Оперуполномоченный с вокзала еще накануне посоветовал ему потолковать с официанткой кафе «Ландыш». Барков нашел ее, и она рассказала о каком-то молодом парне, который часто заглядывает в кафе с подозрительными людьми, напивается пьяным и вообще — «уголовный тип». Она описала и его приметы — челка и кончик носа раздвоен — «сразу узнаете». Барков пообедал тут же в «Ландыше» и побрел в милицию.

Рубашка липла к телу, взбесившиеся мухи с воем пикировали на лицо, на шею, на руки.

Герман поговорил с дежурным и милиционером, который тоже сидел в дежурке. За время работы в управлении Герману пришлось к этому времени разбираться с ограблениями, с квартирными и карманными кражами, даже с двумя убийствами. Но исчезновение шрифта в маленьком городке было неожиданным и нелогичным, как снегопад в Перу. «С утра буду искать этого, с раздвоенным носом», — решил Герман.

По дороге в гостиницу он остановился у лотка купить мороженое. А когда повернулся, увидел парня, о котором рассказывала официантка. Парень шел прямо на него и поплевывал семечками.

Герман шагнул ему навстречу.

— Молодой человек, к вокзалу — в эту сторону?

— Сюда.

Назови его Герман гражданином, товарищем, просто парнем, тот ответил бы и пошел своей дорогой. Но за этим обращением равного по возрасту что-то скрывалось. И парень остановился. Герман медленно достал папиросы, угостил парня, прикурил, бесцеремонно выпустил ему в лицо сильную струю дыма. Узнавая в неторопливых развязных привычках встречного знакомую блатную манеру, парень осторожно спросил: «Далеко едешь?»

С секунду колебался Герман, потом начал игру.

— П о д з а л е т е л  я сюда ночью. Думал, встречу кого. Понял? Теперь вижу: никого нет. Надо, думаю, на восток подаваться. Ночью на вокзале два раза  к с и в ы  проверяли…

Еще будучи студентом, он в Салтыковской библиотеке штудировал впрок «блатную музыку», «Словарь блатных выражений по роману «Петербургские трущобы». Он мог даже считать на арго, что умеют сейчас на свете всего несколько языковедов.

А потом Герман пустил в ход клички, названия лагерей, фамилии начальников тюрем и их заместителей. Герман цитировал их на память по телефонному справочнику, выданному для служебного пользования. Через несколько минут они нашли уже общих знакомых, и парень мог узнать у Германа самые свежие новости — кто, за что и с кем арестованы, кто отошел и кто должен вернуться. Такого  г н и л о г о  вора в Шулге давно не было.

Парня звали «Вьюн». Герман назвал себя «Лисой». Они пошли на вокзал. Вьюн познакомил его с двумя женщинами, которые были старше их. От обеих пахло водкой. Потом выпили пива в станционном буфете, и Вьюн взял еще водки. Разговор шел о судьбе воров — их становится все меньше, воровать — труднее.

Барков кивал головой — у него за ночь два раза документы проверили — в таком маленьком городишке!

— Не удивляйся, тут у нас шрифт в ящиках  з а д е л а л и, вот и рыщут…

— Шрифт? А для чего он?

— П о  з а п а р к е  в з я л и.

По ошибке, значит.

Следующий вопрос задать не удалось: подошел еще какой-то парень, поздоровался с Вьюном, кивнул женщинам, подал руку Баркову: — «Сашка». Потом подошли еще двое, совсем молодые.

Когда все уже были «хороши», пошли в парк на танцверанду.

В парке Герману понравилось: ровные, посыпанные песком аллеи, аккуратные ребята в белых рубашках, нарядные веселые девушки. И только захмелевший «Сашка» был угрюм и бросал на Германа странные подозрительные взгляды.

Несколько раз мимо них проходили дружинники с красными повязками, замедляли шаг, хмуро оглядывали их компанию.

В этот вечер Герман был за линией фронта, в чужих окопах, в чужой форме, с особым заданием.

— Танцевать пойдешь? — неожиданно дружелюбно спросил Германа «Сашка». Это показное дружелюбие как-то не вязалось с его подозрительными взглядами.

— Когда же мне было учиться фокстротам? — так же дружелюбно, но с искренней горечью в голосе ответил Лиса. — Не в Терми же и не на Вальмер-я?

А над парком плыли знакомые мелодии. И напоминали о нераспечатанном письме в кармане.

«Сашка» отошел за буфет и выпил с кем-то еще, теперь он все настойчивее и подозрительнее расспрашивал Германа о лагерях, о порядках в лагере — видно было, что он никак не хочет смириться с потерей своего авторитета перед Вьюном и другими. Герман понял, что пора уходить.

Но тут с танцплощадки кубарем скатилась группа людей. Мелькнули лица женщин, выпивавших с ними на вокзале, и парней, с которыми вместе пришли в парк.

— Пора их проучить за все, — услышал Герман.

— Вчера Адика Крючкова избить хотели…

— Выбросим их отсюда — они и в другие места не полезут!

«Сашка» метнулся в драку — здесь он чувствовал себя, как рыба в воде. Началась потасовка. Германа сильно ударили по лицу, но все-таки он успел прикрыть рукой челюсть. Позади него охнул Вьюн. Конечно, прошедшему курс спецподготовки Баркову ничего не стоило пробиться сквозь кольцо, но для этого надо было бить по своим. Для дружинников он был заодно с обнаглевшей шпаной, и ему пришлось получить еще несколько ударов.

— Веди их в милицию, — крикнул кто-то.

И тут Герман внезапно понял, что до сих пор действовал на свой страх и риск, что он не получал ни от кого приказа одевать чужую форму, идти в разведку.

Эта неожиданная мысль была простой и страшной. И тут же он увидел, как вынырнувший из-за чьих-то спин «Сашка» подскочил к белобрысому пареньку с повязкой сзади и его правая ладонь совсем скрылась в рукаве пиджака.

— Брось нож, — громко крикнул ему Герман, рванувшись из рук дружинников, но тут же получил удар. «Сашку» уже схватили дружинники.

Драка прекратилась так же внезапно, как и началась. «Сашку» увели в милицию. Вьюн вывел Лису темными переулками к вокзалу. Он сочувственно, хотя и немного злорадно, поглядывал на заплывавшую переносицу Лисы и искренне жаловался на жизнь.

— Н е  с в е т и т  нам, завязывать надо, — сокрушался он.

У вокзала они еще поговорили, и Вьюн, кивнув на темный провал откоса над Шулгой, сказал между прочим, что туда «Сашка» выбросил ненужный ему ворованный шрифт.

Потом они попрощались, и Герман еще с час блуждал какими-то переулками, разыскивая гостиницу.

Веретенников мирно спал. Герман включил свет над умывальником и, глядя в зеркало, долго вжимал теплый пятак в успевшую уже заплыть переносицу. Веретенников ровно дышал во сне, и, посмотрев на его спокойное, исполненное даже во сне чувством собственной непогрешимости лицо, он подумал, что есть люди, которых никогда в жизни не били.

Наутро правый глаз у Германа совсем не открывался, и ему пришлось самолетом срочно вылететь домой. А Веретенников задержался еще на пару дней, чтобы достать шрифт и передать следователю дело на «Сашку».

Вернувшись, он рапортом сообщил начальнику управления о недостойном поступке Баркова, скомпрометировавшего своей неразборчивостью в средствах раскрытия преступления авторитет и честь оперативного работника милиции. Барков попал на десять суток на губу, а через два месяца во время слияния городских отделений в единый городской отдел по представлению тогдашнего начальника отдела кадров Федяка был переведен в горотдел, «на усиление».