Ветер низовый — трубил в уши, могучий парус тянул, что добрый конь, Енисейский острог исчез за красной скалой, шире и шире синели дали, белели шапки горных хребтов, встречу неслись быстрые светлые воды реки Энесси — по-тунгусски Великие Воды.

Тянулись дни плаванья. Кружили синеющие, лиловые горизонты, лесистые горы, бескрайности зеленого леса, в хрустальном воздухе кружилось лохматое рыжее солнце, от облаков по земле, по лесам скользили синие, серые тени.

Даже пусть это безмерно богатая земля, — живут, должно, в ее тайгах, горах, в скалах чьи-то страшные души, тоскливые, огромные, бородатые, как мамонты, темные кости которых торчат бревнами в обрывах пустынных берегов. Десятки веков прошли здесь без всяких перемен, в шелесте лесов, в плеске реки, в безмолвии облаков, а вот теперь с Москвы явились эти паруса дощаников, под ними смелые бородатые люди с синими глазами, поют вольно, отдаются в скалы медные грозные голоса.

стелется казачья песня по Енисею.

Песня развертывалась, неслась широко, низко, мощно:

И, должно прислушиваясь к песне, вверху реял широкими кругами белогрудый орлан, обещая победу.

Воевода велел послать себе на беть[133] тунгусский меховой коврик, прилег на сафьянную прохладную подушку в тени паруса.

Сумует воевода. Один он, с кем поговоришь, где совета возьмешь? Своего он добился, ведет своих триста богатырей. А куда ведет? Наказная память государства говорит: на Амур! В Албазинский острог! Иди, как ходят все московские люди, по Енисею плыви против воды до Ангары-реки, там против воды же в Илим-реку, до Ленского волока. Перевали в Лену-реку, беги Леной вниз до Олекмы-реки, Олекмой — в Тугир-реку, а с Тугиром выходи переволоком через Камень на Шилку-реку. Тут тебе и Амур! Так!

От таких мыслей бородой заворочал, загудел инда воевода. А в ответе-то кто? Он, Пашков! Кто в Москве под кнут ляжет, коли неладно он свыйдет? Он, Пашков! Он и Акинфову сказывал — так-де он, Пашков, плыть будет. А так ли надо? Опасно! Там народу больно много набежало— и-и-и! Нынче с польской войны-то и наши бегут, и пленные поляки бегут, и украинские казаки, и донские казаки… Соболей уж не спрашивай, одни воры тута… Измена того гляди как змея ужалит!

Пашков тревожно сел на ковре, в волосах скребет. Нет! Не так! Вперед надо идти пустым местом — вот как. И зверь есть, да и измены в пустых местах меньше, мене народу — мене бунту.

— Эй, государь! Эй-эй! — донеслось с головных судов, машут издали казацкие шапки. — Эй-эй!

— Чего «эй-эй»?

— Лодка встречь!

И верно. Под самым берегом, под лозняками, в тени, на веслах бежит ходко встречу челнок. Воевода встал, подтянул штаны, машет рукой:

— Эй, давай сюды! Чьи люди?

— Эй, греби сюда! Сюда! К воеводе! — подхватили отовсюду с каравана.

С одного дощаника сбросили малую лодку с двумя стрельцами, полетели борзо наперерез. Воевода, прикрыв глаза рукой от солнца, смотрит. Приосанился.

Встречную посуду ведут к каравану. В ней двое. Воевода впился глазами, вцепился в борт обеими руками, выгнул спину.

— Неужто Ванька? Эй, Ванька! Колесников! — кричит воевода.

— Я-су, государь! — кланяется встречу сидящий на корме худой, дочерна загорелый казак.

— Пошто острожек кинул? Кто указал? — гремит воевода. — Куда, дьявол, плывешь? Бежишь?

Иван Колесников еще молод, бородка мягкая, глаза злые.

— Государь, — кричит он, шапку сорвал, на ноги стал, — я к тебе! От отца! Мочи нет! Бегут от Байкалу люди! Хлеба нет, соли нет! Оцинжали до смерти! В могилу ложимся, государь!

Дощаники Пашкова останавливались, задние наплывали, рос плавучий остров.

— А Кольцов Никишка где?

— Сбежал, государь!

— С Иргенского-то острожка?

— Бе-еда! Народ немирный кругом, приступают вплотную к самым тынам с лучным да с огненным боем. А у нас ни пороху, ни свинцу! Бе-еда!

— Так я ж, воевода, к вам иду! Или неведомо?

— Ведомо, государь! С той вести отец меня с Байкала и послал — упреди-де воеводу. Уйдем мы отсюда! Нехлебные те места, неуостороженные, недобычливы. Немирны-ы!

Все люди, слушая эти речи, шеи вытягивали, головы вертели, лица суровели:

— Ано и впрямь повел их воевода, не зная броду? Эдак-то не то што соболей не доспеешь, а и свою шкуру потеряешь!

— Где отец да Кольцов?

— Плывут, государь, за мной!

— Изменники! — взревел воевода. — Государевы ослушники! На печи вам сидеть да с бабами бабиться… Казаками зоветесь! Ну, я их все равно схвачу… Да и в Енисейском, Тобольском острожках скоро тоже кормов не будет — война дома идет. Не до нас Москве. Не испромыслим сами — там и погибнем!

Глухой ропот дунул ветром по дощаникам.

— А жалованье государево? — раздался скрипуче железный голос из встречной лодки.

— Нету! — кричал воевода. — Своим подъемом идем! Кормщики, разводи лодьи! Ванька, подходи к нам, вылезай обое!

Выбежали дощаники против воды — один за другим, один за другим, а воевода закрылся в своем чулане с Ванькой Колесниковым да с Фомкой Спириным, подьячий Шпилькин вел допрос, добивался: чего ради воруют колесниковские да кольцовские людишки, нет ли тут скопу против государевой прибыли? Измены нет ли?

Развели Ванька до Фомка руками, стонут:

— Государь, хлебушка нету. Пороху нету. А про скоп да про измену не слыхать…

Выглянул, озверев, воевода из чулана, крикнул:

— Кнутов!

Вытащили Ваньку из чулана, раздели, дали пятнадцать кнутов. Люди со всех дощаников смотрят, как рубит кнут Ванькину спину, глазами посверкивают. А иной и смеется — рад, дурак, что другому жарко приходится… Протопоп с тихой досады на дно лег, тулупом прикрылся, не слышит крика:

— Государь, смилуйся, пожалуй! Все обскажу… Измена, государь!

— Добро! — крикнул воевода. — Ослобони!

Ваньку и Фомку сволокли в чулан, и снова тихо плывет караван вперед, в неведомые земли.

Еще солнце не село, а в глубоких берегах, в скалистом ущелье пала тьма, только слышно — вода шумит.

Приставали к берегу, варили в котлах кто кашу, кто похлебку, спали у костров. Ночью звезды дрожали над горами, костры шаяли алым угольем, порхали в них синими мотыльками легкие огоньки, а под тулупами тоже шаяли шепоты. Иван Колесников, лежа на животе, рассказывал, что больно немирны в тех местах иноземцы, утащили у них двух казаков, привязали за ноги к березам, согнутым друг к другу, пустили березы — и казаков разорвало пополам, только синие черевья повисли в воздухе. Пропал у них Сенька Пальянов, оцинжал, истаял с голодухи, что восковая свечка, помер без покаяния, а как закопали его в землю, всю ночь на могиле ревели медведи, много их сошлось.

Ночь проходила в сырой темноте, всю ночь слышно было— рыба плещется в реке, филины ухают в лесу, сычи стонут. Сова, трепеща на мягких крыльях своих, остановится над костром, сверкнет от костра глазами, исчезнет, медведи ревут, тайга полна шорохов, тревоги.

И сон бежал с глаз, люди вздыхали: скорей бы приходило солнце, все видеть с солнцем, а что видко, то не страшно. И перед самым светом на другой день заслышали с дощаников сторожа всплески весел на самом стрежне, увидели проблеск воды под ущербным месяцем — проскочил чей-то дощаник мимо ночного становища. Слыхать по греби — русские, свои гребут, рвут больно сильно! Спешат… Крик пошел, пальба, бросились в лодью, в угон. Да где догонишь! Проскочил дощаник, стихло все, один воевода ревет бесперечь. Проплыли, надо быть, и Кольцов и Колесников, а кто их знает… Ищи ветра в поле!