Горе горем, ахи, охи да вздохи бабьи, а жизнь-то шла своим чередом — холодные, с морозу, затаскивались в избу узлы, мешки, сумы, чемоданы… Сундук — железо с морозными узорами вологодской работы — стал в угол, в облаке пуха развернулись старые перины, легли на лавки с шубами да с подушками, в печи варились постные шти с грибами, пахло вкусно, хоть и Филипповский шел пост… На тябло к хозяйским иконам поставила протопопица своих родительских богов, еще с села Григорова— Спаса оглавного да казанскую божью матерь старинных писем, затеплила лампаду, сводила в баню, покормила ребят, уложила младших спать и под мерцанье, трески да сладкий березовый дымок лучины в светце усадила прясть волну Грунюшку, а сама села ждать батьку, расспрашивая у босовских баб про хозяина, — все простое, немудрящее, человеческое, без чего, однако, не прожить. Эх, и надоела же дорога, хорошо сидеть в тепле-то да в покое…

А протопоп Аввакум сидел у Тихона, в большой его горнице, за столом. Да и было чего поговорить… Сколько времени прошло, как они встретились тогда, на Волге-реке, сколько с тех пор видели да испытали! Молодыми были тогда, а теперь вон и седина в волосе да в бороде блестит… А тут край новый, люди новые, воевода— царь и бог, смотри да думай, чтоб не сплошать.

Что за человек был Пашков — ясно: приказная душа, загребистая лапа, государева прибыль, татарская запись, московская служба, да и сам промаху не дает. Воевода! «Наказал бог народ — наслал воевод!» — говорили московские черные люди, говорили, а налоги, да поборы, да пошлину, да посулы воеводам платили, шли по их зову на ратную службу без отказу, стаивали у приказных изб месяцами на правежах.

Государева прибыль — народная убыль, народ и знал это и молчал, терпел, работал как пчелы.

Что за человек Босой Тихон Васильич? Торговый он гость. Тоже живет, работает с черными людьми артелями— крутит обороты от Байкала до Москвы, собирает, закупает сибирские товары да меха, везет за Урал, а из-за Урала — городовой товар да хлеб… Народ живет торговлей, богатеет торговлей, каждый пашенный мужик в Сибири охотник — в струну тянется, абы зверя поймать или вырастить, абы было только чем торговать. Торговое дело — жизнь.

И мстилось Тихону такое впереди — аж дух захватывало… Равный народ, великий народ, свободный народ, трудовой, богатый народ на богатой земле. Как в Господине Великом Новгороде, живет без воевод, с выборной народной властью, в полную народную силу… Эх, и труд был бы тогда! Каждый работай, кто во что горазд…

Тихон знал в Енисейском-то уезде, в стойбищах, в зимовках, в заимках весь народ, и крещеный и некрещеный, — каждый что чего стоит, и пашенные люди, и охотники, и вольные, гулящие люди.

…Москва учитывала все и вместе с воеводой и Тихона прибрала к рукам себе на пользу. И можно ли было Тихону той службы избыть? Ей-ни! Теми всенародными делами — службой государевой, промыслами да торговлей все государство Московское держалось, росло, крепло среди бурных волн других народов. Опасное, трудное было дело — кругом Москвы, на Волге, в степях низовых, в Сибири, волновались чужие народы степные, что в государстве не живали никогда, а жили свободно. В тот самый год, как прибыл в Енисейский острог протопоп Аввакум писал ведь самарский воевода Иван Бутурлин в Астрахань, боярину и воеводе князю Пронскому Ивану Петровичу:

«Приезжали в Самару яицкие казаки Роман Федоров да шестеро товарищей, привезли вестовую отписку, что присылал-де к ним в сентябре уфимского толмача Ваську Иванова, и тот толмач Васька сказывал, что собираются-де калмыцкие тайши[127] с волжскими людьми, а хотят идти на государевы города — под Уфу, и в Казанский уезд, и под Царицын… И пошел-де уж Лаузан-тайша с улусами своими из-за Яика-реки к Волге-реке под астраханские улусы для воровства, а зимой пойдут войной под Самару… И вам бы, господа, были бы те дела ведомы» — так заканчивалась вестовая эта отписка. И так всюду, со всех сторон.

Москва все время предупреждала сибирских воевод о «Кучумовых внуках», что упорно не замирялись, отчего каждый город на каждом острожке в Сибири мог жить только в высоких стенах да башнях, как и все русские города. А теперь еще и война с Польшею шла! Так как было не держаться вместе всем людям, не править государевой службы, хоть он же сам, Тихон Босой, подавал царю тогда из-под царского коня челобитную против Плещеева с жалостным приписом:

«Царь-государь, смилуйся, пожалуй!»

Хоть сам же он, Тихон, с другим народом ломал бревном ворота своего обидчика, князя Ряполовского… А вот теперь он должен был нести царскую службу под воеводой Афанасьем. Что ж, пожалуй, восстань, а как все государство вконец изломается, на кого положишься? Все прахом пойдет! Всех сомнут! Все одной веревкой связаны в один узел!..

— Живи пока что у нас, протопоп! Оглядись! Воевода тебе приход даст, служить в церкви будешь! — говорил Тихон, продолжая разговор. — Дальше потом пойдешь, с отрядом.

— Неправо вякаешь, — отозвался тот, откидывая назад гривастую голову. — Воевода приход даст? Нешто воевода божьим делом правит?

— А как же! — поднял голову и Тихон. — Кто же? Кто у нас в Енисейском монастыри ставит да церкви? Он, воевода!

Ты народ учить хочешь? — продолжал Тихон. — Как ты на Волге учил, я сам видел. Там тебя за то в воду метали. Пашков-воевода здесь, в Сибири, и попов от пьянства кнутом отучает! А чего его, наш народ, учить? Народ в Сибири и так весь ученый, выборный, — кто кнутом бит да сослан, кто сам от кнута убежал, кто от долгов, кто без носа, кто без уха, кто клеймен, кто пленный, все вперед рвутся, за землей, за делом, за хозяйством, за свободной жизнью, за вольным обычаем. Кто тебя слушать будет! Некому! Остяки и услышат — так не поймут, а сам Пашков и понимать не хочет… Ему — прибыль государеву давай. Будь у тебя слово хоть и правое — так нешто можно слово на серебро весить? Ей-ни!

— Аль и мне молчать?

Тихон опустил голову, потом поднял, хлебнул браги. Молчать! А разве он-то, Тихон, не молчит уже целые годы? Жизнь час за часом захватывает его, сыплет его душу делу, как под жернов, дело мелет, размалывает. Молодость прошла. Чего хотел тогда, на Белом море? Добычи богатой, рыбы всем людям, жизни счастливой себе — Анны… А где теперь Анна-княгиня? Марья-то как спит, так и во сне, слышно, зубами стрегочет — все, видно, жует! А где жизнь счастливая в Сибири?

— Молчать нужно? — вдругорядь спрашивает протопоп.

— В Сибири молчат, — ответил Тихон.

— Да ведь я ежели говорю — не свое говорю, — продолжал протопоп. — Я-то неискусен, прост человек, невежда я… Я словно нищий — милостыню сбираю под окошками, а вечером, насбирав, домой своим волочу! Собранное мною своим людям раздаю. У богатого человека, у самого Христа, ломоть хлеба из евангелия выпрошу. У Павла-апостола — гость богатый — кусок хлеба. У Златоуста Ивана — тот торговый человек — кусок словес получу. У посадских людей— у Давыда-царя да Исаи-пророка — ковригу мягкую добуду… Ну вот и раздаешь хлеб-то на здоровье: не мрите с голоду, ешьте, веселитесь, будете живы. А што еще-то нужно на потребу?

— Твои бы слова царю в уши, протопоп! — отвечал Тихон, кружа пальцем за ручку деревянный ковш по скатерти. — Вот! Царь бы выслушал, приказал. Народ, пожалуй, бы так и сделал. Да теперь до Москвы далеко… Сибирь-то не Юрьевец! Да не будет государь и челобитных-то твоих слушать. Он Никона слушает!

— Молчать все равно не стану.

— Ты в Москве вон говорил, писал, много народу тебя слушало. А где они? — продолжал Тихон. — Один в ссылку-то идешь! За тебя с мечами небось не встанут!

— Чего лжешь? — вскричал протопоп, вскочил, стол шатнулся, посуда загремела. — Или мне народ к бунту звать? Ей-николи! Татарский бог Махмут написал-то в книге своей: «Кто нашему закону не покорится, их головы мечом подклоним!» Мечами! Волею, своей волею зовет к добру Христос, не приказал он непокорных ни на огне жечь, ни на виселицах вешать! Вста-анут? Да кто? Кому вставать? И нечего вставать! Коли грех на грех силой идет — еще больше греху бывает! Не так надо делать! Не так!