Хрустнул сучок. Хабаров обернулся — из распадка выходил в красный свет костра русобородый великан в латаной однорядке, с топором за кушаком.

— Господа гости! — негромко сказал он, снимая шапку, кланяясь, бросил к костру тетерева и рябцов, сам легко опустился на пенек. — Отколе плывете?

Непрерывным, связанным движением вытащил из-за онучи засапожник, разделывал добычу.

— С Мангазеи, — отвечал Хабаров. — Сами устюжские!

— Со всех сторон люди идут, — говорил великан. — Я тоже с Вологды. А он… — говоривший метнул головой к лесу, откуда явился в алый круг огня приземистый, хромой мужик в синей пестряди, — он с Поморья…

За ним сверкнул в тени еще чей-то топор.

Люди появлялись, подходили к костру один за другим, будто тайга выдыхала их из себя. Вокруг костра, в красном его свете, уже сидел кружок бородатых мужиков, закипал котел, куда каждый бросал выпотрошенную дичь. Их лица, молодые и старые, их дремучие рыжие, седые, черные, русые головы, их бороды, их смелые глаза, блестевшие от костра, — все такие разные, были, однако, схожи между собой, были словно сродни и этим деревьям, лесу, теням в распадке. Люди ели свой ужин и, молчаливые, посверкивали только глазами и зубами. Они вышли на свет из тени леса, и казалось, погасни костер — они, вольные бродяги, исчезнут бесследно, словно их и не было, растают в темном распадке, в лесах, в тучах, в облаках, в шумном шорохе лесной матери-пустыни.

Нет, они не тени. У каждого из них за поясом топор, каждый из них все может им сделать, что занадобится. Он и свалит лесного хозяина — медведя на мясо, на шкуру, и избу поставит, и костер разведет, и лодку построит, и лес расчистит под пашню, и город срубит. Все, что нужно!

И весело Ерофею Павлычу смотреть на этих простых, безвестных людей у костра в тайге над Тетеей-рекой. Такие русские богатыри в таких богатых местах! Да что они наделать могут! Есть кому работать на Лене-реке!

Это они, это их деды там, за Уралом, уже заняли, вспахали земли, построили деревни и города, поставили золотоглавую Москву, и услышь они и здесь зовущее слово правды — да они горы поднимут, реки повернут куда надо.

За следующие дни косматые лесные мужики, напрягая стальные мускулы, треща хребтинами, перекладывая изжеванные тяжестью катки, переволокли тяжелый коч Хабарова лесными распадками в реку Чону, дали трем смелым устюжским людям свободный ход дальше, к востоку.

И побежали Хабаровы по течению реки Вилюя и бежали торопко — осень подходила все ближе. Бесчисленные стаи птиц с криками, гоготаньем, с кликаньем улетали к югу. Белыми от снега стали гольцы[82] на реке вставали стеклянные забереги, до Лены пути оставалось еще с месяц. Выбрали место у выворотня лиственничной лесины под яром на полдень, вырыли землянку, прикрыли вход медвежьими да лосиными шкурами, нарубили в три топора запас дров, и скоро пришла, просыпалась снегом, стала белая зима. От морозов ухал лед на реках, деревья трещали, птицы мерзли на лету, сполохи ходили по темному небу столбами, алыми, лиловыми, соломенными пазорями, в полдень черные вороны летали в облачках пара под алым низким солнцем. Замерла природа. По трое зимовщиков работали не покладая рук всю зиму — давили кулемами, ловили сетями соболей, горностаев, куниц, били лис.

Прошла весна, выше покатилось, разгораясь, солнце; издырявились, схизнули сугробы, побежали ручьи; ожила, закликала, заревела, запела птичьими и звериными голосами тайга; отощалые медведи вышли после зимнего сна с лежек своих, грызли, ломали топольки и березки, грызли их кору, с мучительным ревом на весь лес опоражнивая свои кишки после зимнего покоя; полетели на север, захлопали по тундровым разводьям водоплавающие. И, наконец, полноводный Вилюй вынес Хабарова на Лену — великую реку.

Неприветна, угрюма показалась она землепроходцам, хоть и сильна. На дворе уже июнь, а берега реки еще завалены льдами. Серые, свинцовые воды медленно текут на север, к Полунощному океану. Людей на Лене мало, народ немирен, погода дышала холодом, и Хабаров со товарищами решили подыматься по Лене на полдень, искать места, там ставить себе зимовку.

Прошло с той поры, почитай, больше десятка годов, полных упорных трудов и Хабаровых и тех людей, которые подходили к ним из лесов, входили в артели, ставили рядом избы, расчищали, пахали поля, сеяли хлеб, овес, лен, коноплю, охотились, ловили рыбу, вели торг городовыми товарами из Московской земли, из России.

Жили в новой слободе вольным новгородским обычаем, как жили теперь в остатнюю разве одни казаки на Дону. Все больше и больше на их торги выходило из лесов местных жителей, приплывало на берестяных, кожаных лодках, приезжало на собаках, на оленях. Хабаровские люди богатели— работали не покладая рук, все больше и больше вели нужные народу промыслы. Нашли неподалеку железо, и в поселке застучали весело и звонко молотки — ковали ножи, топоры, пешни, пошла живая торговля. Сам Ерофей Павлыч когда-то, еще мальчиком, работал соль на Вычегде, и, найдя соляные колодцы в Усть-Куте, он поставил там соляные варницы — можно было уже ловить рыбу, солить, да впрок.

Жизнь и труд били ключом в новой слободе. Хотя для бережения и на всякий случай срубили и поставили на холме над крутым берегом небольшой острожек, но в городке том воеводы не было. Поставили церковь, и звон колокола разнесся далеко по тайге, разгоняя лесных хмурых богов.

В документах того времени Хабаров именуется «опытовщиком» — он смело и умно ставил опыт жизни на новых местах, и слухи о вольной жизни в слободе на Лене-реке бежали далеко кругом.

Однако вольной жизни пришел конец: за Хабаровым съехал с Москвы на Лену воевода Головин Петр Петрович и поставил Якутский острог недалеко у устья реки Вилюя. Задачи у Головина были иные, чем у Хабарова. Речь шла уж не об работе, не об осваивании этих пустынь трудами. Москва давала ему наказ: осваивать земли, объясачивать народы да «смотреть крепко, которые реки впали устьями в море и сколько от одной такой реки до другой дён ходу парусом или греблею, и расспрашивать про те реки подлинно, как те реки слывут[83], и отколе они вершинами выпали, и какие люди на тех реках живут, и скотинные ли они, пашенные ли, и какой у них хлеб родится, и зверь соболь есть ли, и ясак платят ли они, и ежели платят, то в какое государство и каким зверем».

А дальше шли указания уже специального значения:

«И в том государстве какой оружейный бой, и товары им какие надобны, и на какие товары с ними туземцы торг ведут— проведать тебе подлинно. А приехав к себе обратно, явиться к расспросу и опись и всяким землям чертеж подать к Съезжей избе».

Сибирский приказ в Москве отлично понимал, что русские люди в Сибири подходят к местам иного склада, не таким, какие были доселе, что здесь иноземцы могут быть немирны, что тут начинается влияние других государств, что тут движение вперед оказаться может не так легко, как прежде, что возможно сопротивление. Затрудняла дело и дальность снабженья: от Москвы и других хлебных мест расстоянье стало очень большим, пороху же, свинцу, а главное— хлеба и товаров требовалось все больше.

День был жаркий. Хабаров только что вернулся с поля, где жал с артелью хлеб, сел обедать. Подавала ему орочонка, которую он, как рабыню, выменял на соль, жил же с нею, как с венчанной женой. Маленькая, с быстрыми черными глазками, похожая на лесную птицу, она все время пугливо посматривала на своего властелина, боялась его, не верила, что он ей муж, но визгливо бранила его из ревности, лезла с кулаками.

Хабарову это нравилось. Его первая жена была сытая, белая, сдобная и очень любила спать. А Агафья — так окрестил орочонку бродячий поп Онуфрий — день-деньской носилась по сушилам, амбарам с мехами, была переводчицей, помогала мужу изо всех сил.

Агафья поставила на стол горшок щей из свежей капусты и, вытирая руки передником, бросилась к окну: во двор кто-то вбежал, чего-то спрашивал.