Тут же сообщает:

— У нас сегодня праздник: Максим Афанасьев орден пошел получать.

— А ты почему отстаешь? — спрашиваю Степана.

— Ты отстаешь, Климов! Смотри!..

Беркут отворачивает борт фуфайки. На гимнастерке Степана поблескивает медаль «За отвагу».

— Тогда поздравляю!

— Поздновато, дружище! Водочки нет, нечем угостить.

— Обойдемся и без хмельного.

— Тогда чайком побалуемся. Правда, заварка самодельная: жженые сухари, но, говорят, для живота штука полезная.

Усаживаемся вокруг стола. Обжигаясь, прихлебываем из алюминиевых кружек густой, темный напиток. Пьем вприкуску, экономя сахар.

Мирно льется беседа.

— Письма от Блинова получаешь? — спрашивает Степан Беркут.

— Прислал одно.

— Как он там?

— По роте скучает. Скоро здесь будет.

— Вот бы его на наш взвод. Парень боевой, головастый.

— Не здесь, так в другом месте командовать будет.

Степан Беркут подсаживается ко мне.

— Помнишь, как я тебя и Блинова разбудил ночью? Тогда я о новом командире роты догадки разные строил. И вышло по-моему. Оказался и впрямь с характером, с особой задоринкой. На третий же день он пошел охотиться на немецкого снайпера, который нам дышать не давал. Пошел Поляков с простой винтовкой. Оборудовал ночью на нейтральной полосе окоп, и утром началась у него дуэль с немцем. Немец хитер, но и старшего лейтенанта Полякова голыми руками не возьмешь. Весь день, до самого вечера, не давали друг другу головы поднять. Оба они были на нейтральной полосе. Переволновались мы тогда за Полякова, думали, что совсем окочурится: ведь он в одной шинелишке и маскхалате ушел на охоту. А морозище был отменный. И все-таки наш комроты одолел: наповал уложил немца. Фашисты взбесились. По месту, где залег Поляков, ударило несколько батарей. Но все обошлось хорошо. Целым и невредимым приполз к нам командир роты. Лицо почернело, осунулось, губы запеклись. Сам еле языком ворочает: замерз до полусмерти. Шинель-то на спине разнесена в клочья пулями немца. Отогрели мы в бане своего командира, и в этот же вечер он сказал нам: теперь, товарищи красноармейцы, давайте постигать снайперское искусство. Сейчас многие учатся. Есть уже и снайперские винтовки.

С улицы доносятся шаги. Шуршит плащ-палатка, которой завешен вход в блиндаж. Входят двое. Впереди боец с вещмешком за плечами, позади — командир роты.

— Принимайте пополнение, товарищи!

Окидываем взглядами новичка.

— Да это же Медведев! — ошалело кричит Беркут. — Николай, ты?

— Собственной персоной я.

— С того света?

— Прямешенько оттуда. В раю скучно, в аду колготно, — вот и решил обратно в свой полк податься.

Обнимаем и тормошим Медведева, ощупываем его, точно хотим убедиться, что это действительно он, а не привидение. Помогаем раздеться, усаживаем за стол.

— Рассказывай о своих мытарствах.

Медведев почти не изменился. Только немного похудел. Кончик носа заострился, под глазами синие тени, на щеках нездоровая желтизна.

Слушаем своего воскресшего товарища:

— Меня тогда в Новгороде крепко прихлопнуло. Только и помню, обожгло всего, перед глазами оранжевые круги пошли. Хочу глотнуть воздуха, но не могу. Что было после — выпало из памяти. Очнулся в медсанбате. Спрашивают, кто я, как фамилия, из какой дивизии. Медальон-то я тоже выкинул перед атакой. Отвечаю на вопросы. Тут я узнал, что попал совсем в другую дивизию. Она по соседству дралась в Новгороде. Наверное, их санитар и вытащил с поля боя; Потом эвакуировали в глубокий тыл, в госпиталь. В городе Иваново лечили. Месяца два не поднимался, пластом лежал. Все-таки поправился. Мы, Медведевы, люди живучие, цепкие.

Николай потягивает из кружки горячий чай, дует на мутно-коричневую жидкость, потеет.

— Наступил день, когда поднялся на ноги, — продолжает он свою одиссею. — Голова кружится, в теле слабость, но все-таки шибко радуюсь, что поднялся. Постель так надоела, что, ей-богу, без тошноты не мог смотреть на нее. Хожу день-другой. Аппетит, что у собаки. Все без разбора ем. Через неделю заскучал. Уж такой наш, медведевский, род — без дела сидеть не можем. Прошу, чтобы выписали из госпиталя, да где там — и слушать не хотят. Вот тогда и взялся за работу. Начал брезентовые сапоги мастерить. Кожи-то нет. Такие сапоги в большом спросе. Обшил всех врачей, потом городское начальство пронюхало о моих способностях. Отбоя нет. Кормят, как на убой. Каждый норовит подарок сделать. Живу, как кот. Только здорово заскучал. Думаю: как же так вышло, что ты, танкист, в сапожника превратился? Не на шутку запротестовал, потребовал, чтобы направляли на фронт. Тут и подкатывается ко мне один начальник. Так и сказал: не дури, Медведев, не лезь на рожон. Оставайся у нас. Будешь обшивать тыл, так и пробудешь всю войну здесь. Документы оформим по всем правилам. Посмотри на себя, какой ты вояка. Больной ты человек, не видать тебе фронта. Взбеленился я от таких слов, к начальнику госпиталя пошел и своего добился.

— Как узнал, что мы здесь?

— В госпитале лейтенант из соседнего полка лежал. Он и рассказал мне, как найти танкистов Черняховского. Вот и прибыл по азимуту. Ни на один шаг не промахнулся. Ориентиры намечал точно.

Николай на минуту притих, потом спросил:

— Что-то не вижу Максима, где он?

— Ушел в дивизию получать орден.

Медведев удивлен и обрадован.

— Стало быть, герой?!

— Еще какой орел! Теперь он санитаром. Около сотни людей вынес. Положено ему находиться в батальоне, да роту свою никак не покидает. Живет с нами, в этом блиндаже. Вон и вещмешок твоего дружка. Когда ты пропал, Максим места себе не находил. Был, как полоумный. В ту ночь, когда тебя ранило, он все поле облазил, тебя искал.

Вечереет. В блиндаже зажигают «катюшу». Затопили печку. Стало тепло.

— Хорошо у вас, — говорит Медведев. — Обосновались, как у тещи на печке.

— Не всегда так, — отвечает Беркут. — Ходим и в боевое охранение. Там уже не такой комфорт. Да и немец не забывает нас. Часто подкидывает гостинцы.

Словно в подтверждение его слов, заработали батареи врага. Снаряды со свистом пролетают над нашим передним краем и рвутся где-то в тылу. Это уже не одиночные выстрелы. Настоящий огневой налет.

— Командный пункт полка нащупывают, — заключают бойцы.

— Как раз там и рвутся.

Заухали в ответ и наши батареи. Стоит непрерывный грохот. Подрагивает земля. Стены блиндажа трясутся, с потолка сыплется земляная пыль. Артиллерийская дуэль продолжается минут тридцать. Потом все внезапно стихает.

Беседа, прерванная канонадой, возобновляется. Николай Медведев рассказывает о жизни в тылу.

— Народ живет неважно, трудно с продуктами, с одеждой. Но люди трудятся день и ночь. Работают здорово. У каждого одна думка — быть полезным фронту. Народ ничего не жалеет, на все идет, чтобы нам сподручно было бить врага, чтобы ни в чем мы не нуждались. Последний кусок хлеба — и все нам.

На улице уже совсем темно. Выходим из блиндажа. На чистом небе зябнут и дрожат крупные звезды. Неподалеку шумит лес.

— Что-то Максим задерживается, — как бы про себя замечает Медведев.

— Никуда не денется, — успокаиваем мы Николая.

Но Афанасьев не возвратился. Уже ночью узнали мы, что его тяжело ранило во время артиллерийского обстрела, которому подвергся командный пункт полка. Максим был направлен в медсанбат.

В блиндаже никто не спит. Сидим молчаливые и злые как черти. Молчит Медведев. На его коленях лежит вещмешок Максима. Его мы передали Николаю, как законному наследнику, земляку и другу Афанасьева.

Медведев развязывает вещмешок, машинально перебирает незамысловатый солдатский скарб. Его немного. Две банки мясных консервов, сухари, сахар, аккуратно свернутые байковые портянки, бритва, оселок, перочинный нож, конверты, индивидуальные перевязочные пакеты, бинты, вата. Ничего лишнего. Все для того, чтобы воевать и жить.

В эту же ночь мы писали коллективное письмо нашему санитару Максиму Афанасьеву.