Иргашой пошла к тёте Фене за едой для меня, а я тем временем решил поглядеть на джугаровые заросли. Ландышевые листья стали ещё крупнее, стебли пожелтели, стали бамбуковые. А золотистые метёлки с зёрнами потемнели. Джугара, как кустарник, закрывала поля, на которых работали ребята.
Ко мне подошёл Рахим и заговорил по-узбекски. Я плохо понимал его. Он показал кнутом на арбу, и я догадался, что он торопит меня ехать. Я влез на арбу, а Рахим уселся верхом на лошадь. Иргашой подала мне корзинку с едой.
— Куда мне столько?
— Бери, вам целый день с Рахимом ехать!
Наш фургон был похож на повозку старинного бродячего цирка. Под фанерной крышей лежали кошма и три подушки. Я высунул голову и крикнул Иргашой:
— В международном вагоне еду! В отдельном купе. Мягко!
Иргашой засмеялась. Рахим стегнул лошадь. Мы тронулись. Ехать было хорошо. Душно немного, зато мягко. Рахим то сидел на лошади верхом, то залезал ко мне под навес. Иногда он начинал петь узбекские песни, выкрикивал протяжные гортанные слова. Я тоже подпевал ему.
Почему-то в дороге я решил, что меня переведут в военную школу. В Коканде была военная школа для ребят. Это мне понравилось, я уже размечтался, как буду в военной форме маршировать по улицам, а наши детдомовцы будут показывать: «Вот наш Юлька!»
К вечеру мы приехали в Коканд. Я отвык от города — он показался мне душным и тесным.
На углу нашего переулка Рахим остановил арбу. И переулок стал словно уже и короче. От целого дня езды, от жары и тряски у меня кружилась голова.
На крыльце главного дома меня встретила тётя Оля.
— Вот радость тебе, Семёнов! — сказала она. — Мама твоя приехала. Вчера раз пять за тобой от неё из четвёртого госпиталя приходили.
Мама
Я даже не помню, поздоровался ли я с тётей Олей.
Я не спросил у неё, тут ли Осип Петрович и Садыков. Мама здесь… В четвёртом госпитале! Я выскочил из калитки и побежал по улице, не видя ни садов, ни глиняных заборов. Госпиталь был на главной улице, недалеко от больницы, где Галя работала. Это туда ребята носили раненым шкатулки, кисеты и шерстяные носки. Как-то само получилось, что я добежал до тенистого переулка, где находился госпиталь. Всю дорогу я только повторял: «Неужели? Неужели мама здесь?»
Каменная ограда госпиталя тянулась на целый квартал. Вот и железные ворота с надписью: «Посторонним вход воспрещён».
Я постучал. Из ворот высунулась бритая голова.
— Моя мама тут! — сказал я волнуясь. — Нонна Сергеевна Семёнова… Врач. Мы из Ленинграда. Пустите меня!
Человек открыл калитку, посмотрел на меня. И тут только я вспомнил, что я босой, пропылился с дороги. Я снял полотняный картуз, стряхнул его. Человек вынул из ящика, прибитого к стене дома, телефонную трубку и вызвал канцелярию.
— В какой палате лежит врач Семёнова? — спросил он. И, повесив трубку, сказал: — Проходи. В одиннадцатой палате!
Я пошёл вдоль белого дома, мимо пёстрых клумб.
Значит, это правда. Мама здесь, в Коканде! Сейчас я увижу её… Мне казалось, что в Коканде наступил большой праздник, что сейчас заиграет музыка, запоют по радио весёлые, торжественные песни.
Я вошёл в двери госпиталя. Старушка у двери пропустила меня.
Я шёл по коридору мимо дверей с цифрами. «Пять… шесть… семь», — читал я на дверях. Сердце у меня стучало всё сильнее. И вдруг на двери я увидал «11». Мамина палата. Дверь была приоткрыта. Я заглянул и увидал много кроватей. Мама была там, за дверью. Она не знала, что я стою в коридоре. Сердце у меня сжималось от страха и радости. Я не решался войти. Мама, может быть, тяжело ранена. Я только сейчас подумал об этом… А вдруг… вдруг мама без руки? Мне стало страшно. Потом я подумал: ведь год прошёл. Я переменился, вырос. Голова у меня бритая. Я пыльный, босой. Вдруг мама не узнает меня, спросит: кто это?
— Мама, это я, — сказал я тихо, и губы у меня задрожали.
Я потянул за ручку дверь. Остановился у порога.
Мама сидела на кровати у окна. Она была в полосатой кофте. На груди кофта была расстёгнута. И под ней виден был бинт. Мама была очень бледная. Она привстала и протянула ко мне руки. Я кинулся к ней. Мама гладила меня по голове, целовала глаза и щёки. А я обнимал её за шею и тоже целовал и боялся разбередить рану на груди, всё глядел на маму. Волосы у неё, кажется, ещё чернее стали. А ямочки на щеках глубже — похудела мама. Я прижался к ней щекой.
О чём мы говорили? Мама расспрашивала меня, а я рассказывал про школьный эшелон, про бабушку, про Поволжье, про дядю Женю и про детдом, про Гришу и Осипа Петровича. Я торопился всё рассказать ей.
Но, оказывается, Осип Петрович ещё утром был у неё и рассказал обо мне.
— Хороший он! — сказала мама. — Повезло тебе, Юлька! А знаешь, почему он не написал тебе в письме, что я вернулась? Он сам не знал, тяжело ли я ранена. И не хотел тебя расстраивать. И меня подготовить к встрече с тобой хотел. Он чуткий, хороший человек.
— Осип Петрович замечательный. Я ещё тебя с Садыковым познакомлю. И с Иргашой, с Зорькой. А главное — с Партизаном!
— Вот сколько у тебя друзей! — улыбалась мама.
— А где ты была? В военкомате мне сказали, что ты пропала без вести…
— Почти год я жила с партизанами в глухих смоленских лесах…
— Осип Петрович так и говорил мне! А как ты нашла меня? — спрашивал я. — Ты меня искала?
— Искала. Справлялась. С товарищами посылала тебе из окружения письма. В военкомат писала, а там ваши письма нашли — встречные.
— А ты бы меня обязательно нашла? — допытывался я. — Ты меня бы не бросила?
— Юлька, я все города бы объехала, а тебя нашла!
— Я так и знал! — говорил я. — Мы скоро вернёмся в Ленинград?
— Вернёмся. Все говорят, что теперь скоро можно будет ехать домой.
Мама сказала мне, что рана её уже не опасна, хотя и придётся ей ещё лежать в госпитале.
На соседних кроватях лежали две молодые девушки и совсем седая старуха. Они смотрели на нас, улыбались. Радовались, что мы с мамой встретились.
В палату вошла сестра и сказала, что пора мне уходить. Я поцеловал маму, простился и опять сел на кровать.
— Бедный мой мальчик! — сказала мама. — Сколько ты пережил из-за фашистов. Сколько намучился, болел… голодал!
— Хорошо, что хорошо кончается! — сказала старушка.
— Да, — согласилась мама. — А сколько близких никогда не увидят друг друга! Сколько мальчиков не встретят родителей! А матери — детей…
Я прижался к маме, мне не хотелось уходить.
Когда я вышел из госпиталя, во дворе стояла большая арба с корзинами овощей. Возле ослика я увидал Зорьку и мальчика из нашего детдома, Кешу Царёва.
— Юлька, — крикнула Зорька, — мы как раз в госпиталь к твоей маме попали — вот хорошо! Мы всё знаем. Нам тётя Оля уже сказала, какой ты счастливый!
— А знаешь, моя мама у партизан была…
Кеша Царёв пошёл узнавать, куда сдавать овощи.
Мы с Зорькой постояли во дворе.
— Наверное, ты первый уедешь в Ленинград? — спросила она. — Тогда к моему папе зайди. Не забудешь?.. Да, Юлька, я и забыла тебе рассказать… Садыков уходит в армию! На фронт.
Я онемел от неожиданности.
— Да ему ещё нет семнадцати лет!
— Сейчас исполнилось. Он добровольцем идёт. Написал пятнадцать заявлений в военкомат. Ему всё отказывали. Говорили — молод. Теперь разрешили.
— А мы ничего не знали!
Но в ворота входил сам Садыков с большим букетом белых цветов. На зелёных ветках висели, как пушистые мячики, круглые белые бульденежи. Я не выдержал и побежал к Садковый:
— Садыков! Мама ко мне приехала…
Садыков потрепал меня по плечу.
— С радостным событием поздравляю! — сказал он. — У нас с тобой маленькое недоразумение вышло… Но, по узбекской пословице, доброму человеку злого не вспоминают. Что твоя мама приехала, нам известно. Осип Петрович у неё уже был. А теперь со мной ей этот букет посылает.
