— Плохо, — сказал Партизан шёпотом. — Садыков про бутсы знает?

— Нет… А Осип Петрович вернулся? Приехал?

Осип Петрович вчера вечером по делам уехал в Фергану. Вся моя надежда была на него. Пойду к нему и всё расскажу.

— Осип Петрович и завтра не приедет. Юлька, — шептал Партизан, — иди скорей к Садковый. Он горячий, ещё хуже будет, если не пойдёшь. Иди! Он, может, ещё найдёт твои бутсы, пока не поздно.

Я сидел перед титаном и бросал хворост в топку.

— Иди, Юлька! — уговаривал меня Ваня. — Садыков, конечно, кричать будет. А ты молчи. Он тебя простит. Он отходчивый. Помнишь, меня простил…

Но я знал, что провинность, которую Садыков недавно простил Ване, была меньше моей. Как-то Партизан расшалился и подставил девчонкам подножку в тёмном коридоре. Это простить было можно. А меня вряд ли он простит. Я нехотя поднялся и, прихрамывая, поплёлся по двору.

Садыков с тётей Олей уже сами шли ко мне.

— Ну, вот он! — встретила меня тётя Оля. — Вот он, наш модник. Гляди, Садыков, как новенький френч отделал. Всё Осипа Петровича поблажки… Полюбуется он на своего любимчика. А где бутсы? — испугалась она.

Я хотел сразу повиниться во всём — тётя Оля помешала.

— Садыков! — начал я. — Славка сказал, что я мыло менял. Неправда!

Садыков оборвал меня:

— Виляешь? С кого пример берёшь? Со Славки? Это же самый отсталый человек. Иргашой и Партизан так бы не поступили. Славку мы не раз хотели в другой детдом перевести. И тебе с ним хочется…

Тогда, сам не знаю как, вырвалось у меня:

— Не имеешь права!..

— Что? — переспросил Садыков.

— Права не имеешь, — сказал я. — Ты без Осипа Петровича тут не хозяин. Ты…

И тут у меня дух перехватило. Я заревел. Зачем я так сказал? Вокруг ребята стояли. Они тоже всё слышали.

— Вот тебе и ленинградец! — сказала тётя Оля. — Вот тебе и Юлька Семёнов!

Опустив голову, я быстро шёл в конец двора, где за изгородью жили наши ослики. Схватил за уши маленького Фоку, прижался к нему и опять заревел. Что я натворил! Почему всё так получилось? Ни учителям, ни вожатым я никогда прежде не грубил. Значит, правда я распустился… Я вспомнил, как мы дружили с Садыковым, ленточку на карте перекалывали. Как он по воскресеньям водил нас в кино. Он любил командовать, но всё равно он был хороший. А я что наделал?

Я взял метлу, стал двор подметать. Сводил Фоку на арык напиться.

Горн затрубил в переулке.

Это ребята строем уходили в госпиталь, несли бойцам подарки.

А про меня никто не вспомнил. Даже Партизан забыл, одного бросил. Я долго бродил по двору, зашёл в клуб. Время тянулось очень медленно. Во всём детдоме оставались повариха тётя Феня да тётя Оля. Мне не хотелось встречаться с ними, и я из клуба отправился в спальню. Улёгся на кровать. Лежал и думал… Я был кругом виноват. Зачем я нарядился?

Иргашой, правда, так бы не сделала. А Партизан? Партизан, может, не выдержал бы, подумал я, может, надел бы френч и бутсы…

Завтра вызовут меня в клуб, на сбор.

Хоть бы Осип Петрович приехал завтра!

Я вспомнил, как улыбался мне Осип Петрович, как звал меня: «Ленинградец». Я очень любил его. Маме собирался о нём писать. Я даже ревновал его немного к Садковый, к Иргашой, к Ване. Мне хотелось, чтобы он любил меня больше.

Ах, если бы мама была со мной! Я вспомнил, как в Ленинграде в школе был дежурным. Переставлял в классе на подоконнике цветы и выдавил нечаянно горшком оконное стекло. Меня вызвали к директору. А мама пошла со мной и заступилась за меня.

Но то стекло было, а тут целые бутсы. Тогда войны не было и всего хватало, а сейчас всего в обрез.

И мне так захотелось домой, что я во сне увидал Ленинград, наш дом, маму.

Мама снилась мне так ясно, что, когда утром я открыл глаза и увидал на соседней подушке култышку, я никак не мог сообразить, что это детдомовская спальня и рядом со мной — Ваня.

Наверное, было ещё очень рано. Солнечный зайчик на стене был такой румяный и розовый, какие бывают только на заре. Я приподнялся на кровати. Ребята ещё спали.

Слева спал Гоша Остров, уткнувшись лицом в подушку. Куртка его с матросским воротником висела на спинке кровати.

Напротив моей была Славкина кровать. Он спал на спине, закинув голову так, что был виден его курносый нос и родинка на щеке.

Я сразу вспомнил вчерашнее, оделся, обул старые ботинки с ободранными носами и вышел во двор.

Было и правда очень рано. Солнце ещё не взошло, и только облака и верхушки деревьев были ярко-розовые.

«А что, если сбегать в военкомат? — подумал я. — Справиться о маме. Очень долго не отвечают мне из штаба, из Москвы. Может, сейчас пришло письмо?»

И я снова так ясно вспомнил свой сон, будто наяву видел маму.

Военкомат открывали в восемь часов. Если мне пойти сейчас? В военкомате всегда много народу, очереди. А я приду первым, подожду на улице и вернусь сюда к половине девятого, к началу уроков.

Только я открыл калитку и вышел в переулок, как в лицо мне ударил ветер. Он сам захлопнул калитку за мной. Сильный внезапный ветер часто прилетал к нам в Коканд. Осип Петрович говорил, что ветер здесь потому такой сильный, что мы живём у входа в ущелье. Проход тут узкий, ветру лететь с гор тесно, поэтому он врывается к нам с таким свистом, как громадная птица, носится по улицам день и ночь, бьётся в двери, в окна. И потом сразу пропадает.

Когда я вышел из переулка, ветер выл, звенели провода, в лицо мне летели розовые лепестки с деревьев. Но ветер почему-то успокаивал меня.

Не добежав до площади, где слушали передачи из Москвы, я остановился у чайханы. Терраса чайханы вылезала на улицу и даже загораживала её. Днём около чайханы стояли ослики, а хозяева-колхозники, сидя на корточках или поджав калачиком ноги, пили здешний зелёный кок-чай. Сейчас посетителей ещё не было. На кошмах, которыми была устлана терраса, на блюдах, как птицы на озере, стояли цветастые большие чайники. Высокими горами были составлены пиалы.

Сбоку от террасы, перед большим котлом, вмазанным в печку, сидел старый толстый чайханщик и размахивал соломенным веером — раздувал огонь. Он сказал мне что-то по-узбекски. Может, велит уходить? Я пошёл дальше переулком к военкомату. А ветер налетал на меня со всех сторон, гнул макушки деревьев, кружил листья.

Двери военкомата были открыты. В коридоре старуха уборщица подметала веником пол. Она молча пропустила меня.

В коридор выходили разные двери — с окошками, с решётками, с ящиками для заявлений. В конце коридора на двери была надпись: «Корреспонденция». В этой комнате за конторкой сидела девушка-узбечка, у которой я узнавал, нет ли писем от мамы.

Дверь была заперта. Я постоял немного и пошёл к выходу посмотреть на круглые стенные часы. Было ровно восемь. Может, уйти? Вдруг ещё долго придётся ждать? Но я вспомнил вчерашнее и подумал: будь что будет, останусь тут! Я присел около стены на корточки, и тревожные мысли сами лезли мне в голову. Вдруг правда отправят меня в другой детдом? «Не пойду. Ни за что. Лучше убегу. К Гале пойду. На работу устроюсь в больницу…»

Входная дверь хлопнула. По коридору шла знакомая девушка-узбечка.

Она узнала меня и издали поздоровалась.

— Получил письмо? — спросила она ласково. — Я тебе его неделю назад отправила. В детдом.

Сердце у меня забилось. Про какое письмо она говорит? Я не получал письма. Вдруг это плохое письмо… Я низко нагнул голову, я испугался.

— Ты не огорчайся, — сказала девушка. — Твоя мама без вести пропала, а не погибла. Сейчас многие… Не бойся!

Я не слышал, что девушка говорила дальше. Мне хотелось уйти из военкомата, остаться одному. Пропала без вести… У немцев в плену или навсегда, совсем пропала? Лицо у меня горело. Я пошёл по коридору. У входной двери прижался лицом к холодному стеклу, увидал, что ветер на улице ломает ветки, кружит белые лепестки. А по стеклу стекают крупные капли дождя.