Дни шли за днями, и вести, поступавшие в Кэтлегон, не приносили утешения его обитателям.

Сомбрея и его эмигрантов в цепях отправили по этапу в Ванн, где ими теперь занимались представители Конвента Тальен и Блед. Роялисты сдались Гошу при условии, что им сохранят жизнь. Но политики отказались утвердить то, что сделали военные. На основании того, что эти люди в качестве эмигрантов были объявлены вне закона, их рассматривали как обычных военнопленных. Их группами приводили на суд и так же группами расстреливали на городском валу Ванна.

Однажды в Кэтлегон пришло известие о том, что престарелый епископ Дольский и четырнадцать священников казнены вместе с самим Сомбреем, Арманом де Шенером и еще несколькими их товарищами по оружию. Узнали в замке и о том, что около трех тысяч шуанов перешли на сторону республиканцев. То был, действительно, конец всех надежд, и жалкая горстка засевших в Кэтлегоне роялистов поняла, что бегство — их единственное спасение.

С отчаянием и гневом две сотни роялистов принялись обсуждать свое положение.

Однако Кантэн в этот день получил и утешительную весть. Тот же разведчик, что принес в замок страшный рассказ о расстрелах, передал молодому человеку письмо от мадемуазель де Шеньер.

Под видом торговца луком крестьянский парень добрался до Сен-Мало, где, пустив в ход всю свою хитрость, напал на след госпожи де Шеньер и ее племянницы. Он разыскал их и обнаружил, что они открыто, под своим именем, живут в доме булочника недалеко от квадратного замка.

Торопливые строчки, набросанные рукой Жермены, вселили в измученную душу Кантэна одновременно и покой, и досаду.

Жермена писала, что с несказанным облегчением узнала, что он цел и невредим и молит его заботиться о своей жизни, от которой зависит и ее собственная жизнь. Далее она успокаивала его на свой счет. При помощи генерала Гоша они с тетушкой получили паспорта и в тот самый момент, когда она пишет письмо, готовятся взойти на борт судна, которое доставит их на Држерси, откуда будет не сложно добраться до Англии.

Кантэн оценил осторожность Жермены; она избегала малейшего упоминания о постигшей роялистов военной и политической трагедии и ни словом не обмолвилась о причине интереса, проявленного к ним генералом Гошем. Он догадался сам, в чем она, разумеется, не сомневалась, и именно эта догадка наполнила его душу досадой и несколько охладила его благодарность к генералу. Есть нечто унизительное и мелкое в том, что мы принимаем помощь или услугу от того, кого презираем. Но ведь он сам наставил Жермену на этот путь своим софизмом об использовании зла ради служения добру.

В тот же вечер Кантэн разыскал Констана де Шеньера, чтобы сообщить ему новости о госпоже де Шеньер. Им двигал сердечный порыв, желание унять тревогу, которую по его представлениям должен испытывать сын за судьбу матери, и принести добрые вести, чтобы хоть немного утешить скорбь, в которую повергло Констана сообщение о смерти брата.

По возвращении в Кэтлегон Констан проявлял все признаки умственного и физического вырождения. Предаваясь постоянным размышлениям о катастрофе, в которую его собственное безрассудство внесло немалую лепту, не имея ни определенной цели, ни планов на будущее, и даже не желая задуматься над ними, он сильно пил и оттого с каждым днем становился все более властным и заносчивым.

Он бросил на вошедшего Кантэна злой взгляд и сразу же прервал его.

— Значит, вы имели наглость переписываться с моей кузиной?

— Если желаете, мою наглость мы обсудим позднее. А сперва выслушайте новость, с которой я пришел. Она касается вашей матушки.

Они были вдвоем в библиотеке, уже служившей подмостками для нескольких роковых сцен; теперь комнату покрывала пыль, везде царил беспорядок, внесенный за последние недели чуждыми ее стенам обитателями. Обломки мраморных бюстов, несколько дней назад сброшенных с пьедесталов, валялись там, где упали, обюссонский ковер был испещрен грязными следами. Сломанное кресло времен Людовика XV золоченого дерева с парчовой обивкой опрокинулось на бок. Книги, снятые эмигрантами с полок скуки ради, лежали там, куда их забросили небрежные читатели. Вся комната являла собой олицетворение нравственного состояния людей, ее создавших. Ее некогда изящное, уточненное величие не устояло перед развращающей силой ударов судьбы.

Облик самого господина де Шеньера тоже претерпел сходные перемены. Растрепанный, неряшливо одетый, в расстегнутом желтом шелковом жилете, залитом вином, с засаленным, измятым шейным платком, этот крупный, смуглый мужчина являл собой картину полного распада.

Он облокотился о большой письменный стол, и его налитые кровью злобные глаза уставились на стоящего перед ним стройного, подтянутого человека.

— Какое отношение вы имеете к моей матери?

— Никакого. Но вы, полагаю, имеете к ней некоторое отношение, — Кантэн вкратце, Чтобы поскорее уйти, передал ему полученные известия.

Выражение облегчения, мелькнувшее было в глаза Констана, тут же сменилось ухмылкой.

— Значит, мы пали настолько низко, что обязаны жизнью проститутке.

— Безопасность вашей матушки должна быть для вас важнее, чем средства, которыми она достигнута.

— Ах! Вы еще будете учить меня? — густые черные брови зловеще поползли вверх. — Вы даже не понимаете, насколько вы самонадеянны. Ну, да ладно. Я признателен вам, сударь, за новости, хотя многое в них мне не по вкусу.

Кантэн улыбнулся.

— Во мне вам тоже многое не. по вкусу, а посему вы испытаете облегчение, узнав, что вечером я уезжаю из Кэтлегона.

Глаза Констана расширились от удивления, потом зажглись злорадством.

— С чьего разрешения, сударь?

— Разрешения? Разве оно все еще необходимо?

— Вы, кажется, делаете вид, будто забыли, что здесь командую я?

Вопрос не удивил Кантэна. Последние дни Констан часто разражался тирадами по поводу своей власти и тем упорнее настаивал на ней, чем эфемерней она становилась.

— В конце концов, это становится утомительным, — спокойно проговорил Кантэн. — Кем вы командуете? Горсткой беженцев?

— Вы слишком дерзки, но это вам не поможет.

Не видя смысла продолжать разговор, Кантэн пожал плечами, повернулся и пошел к двери. Но Констан, словно преследуя ускользающую добычу, бросился за ним. Он догнал Кантэна, когда тот уже переступил порог и схватил его плечо.

В дальнем конце вестибюля прохаживалось несколько офицеров, трое или четверо выздоравливающих расположились на скамье у входной двери.

— Напоминаю вам, — орал Констан, — что несоблюдение субординации — преступление для солдата.

— В самом деле? — с иронией спросил Кантэн. — Я и не подозревал, что вы об этом догадываетесь. Не пора ли стать благоразумнее? — он скинул руку Констана со своего плеча. — Обломки того, что было некогда армией, разваливаются на глазах. Армии больше не существует. Уже прозвучал клич «Спасайся, кто может!», так что делать вид, будто осталась какая-то там власть, пустое занятие.

— Вы скоро увидите, что это далеко не пустое занятие. Я не потерплю ни дезертирства, ни неповиновения старшему по званию.

— Изволите смеяться.

— Черт возьми! Или я должен приказать арестовать вас, чтобы доказать, что я вполне серьезен?

Несколько мгновений Кантэн молча выдерживал исполненный злобой взгляд Констана.

— Будьте откровенны со мной. Зачем вы ломаете комедию?

— Скоро вы увидите, что это вовсе не комедия. Самозванец! Бастард!

Кантэн, который всегда гордился своим умением сохранять спокойствие при любых провокациях, на долю секунды потерял самообладание. Но за эту долю секунды произошло непоправимое. В слепом порыве он нанес Констану пощечину такой силы, что тот от неожиданности потерял равновесие и растянулся на полу.

Бледный как мел Кантэн стоял над ним и улыбался.

— Жаль, что так поздно, — сказал он. — Я сдерживался с тех пор, как впервые встретился с вами, господин де Шеньер. Но теперь, когда это случилось, нам придется смириться с тем, чего уже нельзя изменить.