Кантэн мало видел шуанов в бою, но успел понять, что полагаться на милосердие Сен-Режана или Гиймо бессмысленно. Поэтому как заместитель Кадудаля он решил взять дело в свои руки.

— Мы проливаем кровь французов только в тех случаях, когда того требует наша безопасность. Бросьте ваши мушкеты и патронные сумки.

Командир республиканцев, крепкий седой мужчина лет сорока, судя по виду — профессиональный военный при старом режиме, возможно, имевший младший офицерский чин, несколько мгновений стоял в нерешительности, на его посеревшем лице отражались боль и негодование. Затем с явным неудовольствием он пожал плечами.

— Дьявол меня забери! Услышав такое предложение, впору умереть от злости! — он повернулся к своим солдатам: — Вы все слышали, дети мои. Этих бандитов слишком много. Что проку, если нас отправят на тот свет. Бросайте оружие!

Молодые необстрелянные новобранцы с радостью услышали такую команду.

Шуаны кинулись собирать брошенное оружие и боеприпасы. Среди них было немало завзятых шутников, всегда готовых поиздеваться над побежденными, однако большинство занималось своим делом в угрюмом молчании.

Кантэн, который одним из первых вышел из леса, проложил себе дорогу к карете.

Из окна на него внимательно смотрели три пары глаз: насмерть перепуганные глаза госпожи де Шеньер, радостно-изумленные глаза Жермены и подчеркнуто-ироничные глаза Констана.

— Черт нас возьми, — рассмеявшись, воскликнул он, — если это не господине де Карабас!

— К вашим услугам, — суровым тоном сказал Кантэн и открыл дверцу кареты. — Соблаговолите выйти.

Лишь после возвращения отряда Кадудаля в Ла Нуэ мадемуазель де Шеньер представилась возможность рассказать о своем замешательстве, которое достигло высшего предела, когда она увидела Кантэна в спасательном отряде.

Возвращение шуанов в лесную цитадель ничем не отличалось от их выступления из нее. Предоставив разоруженным республиканцам позаботиться о своих раненых и похоронить мертвых, они разбились на небольшие группы и исчезли.

На импровизированных носилках, которые на скорую руку смастерили из веток, Кадудаля отнесли на ферму, где они ночевали. Там его уложили в постель, и хирург отряда занялся его раной, по счастью, неопасной.

Путешествие в Ла Нуэ подвергло серьезному испытанию выносливость не только мадемуазель де Шеньер, но и еще не совсем выздоровевшего Констана. По пути приходилось не раз останавливаться, и когда, окончательно измученные, они прибыли в лагерь, все, принимавшие участие в деле под Понтиви, уже разошлись по квартирам.

Для приема дам подготовили хижину углежога. Под руководством Сен-Режана земляной пол застелили свежим камышом, под часами устроили постели их охапок свежего папоротника.

Констана, который добрался до Ла Нуэ в полном изнеможении, поселили в одной из бревенчатых построек.

Мадемуазель де Шеньер перенесла путешествие гораздо легче, чем ее тетушка и кузен. Освеженная несколькими часами сна, она бодро вышла из хижины. На ней была темно-зеленая амазонка, гладко, почти по-мужски причесанные волосы покрывала простая треуголка. Девушка решила осмотреть при дневном свете непривычное для нее окружение и познакомиться с одним из лагерей шуанов, про которые ходили самые невероятные слухи. Но смотреть было почти не на что, кроме трех бревенчатых построек, большого бронзового распятия на дубе и кучки шуанов — людей довольно свирепого вида, одетых в рубахи и штаны до колен, расположившихся вокруг костра, над которым с высокого треножника свисал огромный котел. Над котлом вился пар, и легкий утренний ветерок доносил до мадемуазель де Шеньер аппетитный запах.

При ее приближении мужчины поспешно встали. Сколь дикими ни казались они на вид, им не подобало сидеть в присутствии знатной дамы, какие бы новые правила приличия ни были заведены в республиканской Франции.

Мадемуазель де Шеньер ответила на их приветствия с любезным достоинством, которое превращало большинство мужчин в ее добровольных слуг. Она несколько минут поговорила с ними об их стряпне, о том, как они живут, хотя с трудом понимала ответы даже тех из них, кто гордился своим умением говорить по-французски. Затем, бросив взгляд в сторону бревенчатых хижин на краю вырубки, спросила про господина де Шавере. Ей ответили, что он недавно отправился в лес с ружьем, видимо, желая подстрелить себе на завтрак какую-нибудь дичь. Ах, да вот он и возвращается и, право слово, похоже, он, как и все, будет доволен тушеным козленком, что готовится в котле.

С охотничьим ружьем через плечо Кантэн неторопливо шел по вырубке, и она радостно поспешила ему навстречу.

— Знаете, что меня больше всего обрадовало в нашем освобождении, Кантэн? Мысль, что им я обязана вам.

— О нет. Не мне. План спасения принадлежит Кадудалю. Слишком учтивый тон молодого человека задел мадемуазель де Шеньер, и в ее глазах мелькнула тревога.

— Вы сердитесь на меня. Возможно, у вас есть на то причины. В Шавере я была с вами не великодушна.

— Мое участие в вашем освобождении отнюдь не доказывает, что вы были не правы.

— И то, что вы совершили в Ла Превале, тоже? Неужели вы воображаете, будто мы ничего не слышали?

— Я не совершил ничего особенного.

— Ничего особенного? С тех пор, как мне стало известно об этом, я сгораю со стыда оттого, что слушала лживые сплетни и на их основании сделала такие досадные выводы.

— Они были вполне логичны, во всяком случае — по видимости.

Она стояла перед ним, очаровательная в своем смирении.

— Тогда вы напомнили, что дали мне слово. Оно должно было перевесить любую видимость. Оно не требовало доказательств, которые вы потом представили мне, и какой ценой для себя... Вы должны были знать, что вас объявят вне закона и станут преследовать за то, что вы сделали. Вы уезжали именно с такой целью и ничего не сказали мне. Из гордости вы оставили меня терзаться неоправданными сомнениями на ваш счет.

Сердце Кантэна растаяло при виде искреннего раскаяния мадемуазель де Шеньер.

— Не из гордости. Нет. Из осторожности. Я не смел рассказать о своих намерениях даже вам.

— Вы не доверяли мне? Вероятно, я не имею права жаловаться. Я заслужила это своим недоверием. Вот чего я стыжусь больше всего.

Кантэн улыбнулся:

— В формировании наших мнений главное — очевидность, если... Но послушайте! Это уже другой вопрос.

— Если... Если что?

— Если интуитивная вера — назовем это так — не отвергнет очевидность, а с ней и неблагоприятные выводы. Видите ли, я говорил, что люблю вас.

Мадемуазель де Шеньер опустила голову.

— Да, — едва слышно ответила она. — Вы имеете право так говорить. Моя вера могла бы сделать меня более проницательной.

Она снова подняла глаза, в них блестели слезы.

— Что я могу еще сказать, Кантэн?

Он был побежден, и если не обнял ее на виду у стоящих вокруг костра шуанов, то его тон вполне заменил объятия.

— Мне не следовало вынуждать вас говорить об этом. Но я хотел, чтобы вы сами осознали заблуждения, которые заставили меня страдать.

— Кантэн!

— Теперь это не имеет значения. Вы поняли, как лживо может быть то, что кажется совершенно очевидным. В следующий раз вы не повторите своей ошибки. Все, что я вам сказал, правдиво, как сама истина: охранная грамота, смерть Буажелена, вступление во владение замком и имением Шавере, случайное прибытие Гоша. Что касается моего поведения в Ла Превале, то, по правде говоря, я действовал скорее из чувства долга перед графом де Пюизе, чем из политических пристрастий. Здесь я хочу быть с вами таким же честным, как и во всем остальном.

Она протянула к нему руки.

— Значит, мир?

Кантэн взял руки Жермены в свои, его глаза сияли.

— И, надеюсь, навсегда.

Затем, словно собственные слова напомнили ему об опасностях, которые могут сократить для них этот срок, Кантэн заговорил о необходимости проводить Жермену и ее родственников на берег и переправить обратно в Англию, где им следует оставаться до окончания гражданского раздора во Франции.